Избранное

— Пойдем со мной, — сказал моряк, который обнял Элеонору за талию, предварительно вытерев руки о свои штаны, — пойдем со мной, теперь женщинам дозволено подняться на борт!

Элеонора разрешила взять себя за руку, и они поспешили сквозь толпу, по стенам шлюзов, по Слейпстейнен к Схрейерсторен, путь им уже издали указывал невероятный шум.

В этот день повсюду смеялись больше, чем в обычные дни кричали. То и дело слышались взрывы смеха, низкого глухого смеха мужчин и высокого пронзительного смеха женщин. Иногда вперемежку.

— Что здесь происходит? — спросила Элеонора своего спутника.

— Здесь грузятся женщины, желающие попасть на корабль. В аккурат отчаливают.

Одна лодка, в которой сидели тридцать-сорок женщин, после сильного толчка отвалила от набережной под возбужденный визг пассажирок. Чуть дальше стояла другая лодка, обе ни дать ни взять огромные, подвижные, дышащие морские анемоны с венчиком из плеч, рук, шей, голов и причесок. Они покачивались, и пели, и склонялись над водой, которая отражала их и обдавала брызгами.

Как у махрового цветка вся чашечка сплошь заполнена лепестками, так и лодка была до краев заполнена женщинами, те, что в середине, лежали, прислонясь к спинам сидящих у бортов. Пяди свободного места и то не увидишь, ибо даже в полную лодку прямо с набережной из толпы умудрялись зашвырнуть еще двух-трех женщин. И при каждом таком броске сердце у всех замирало от ужаса и восторга.

Тем не менее они словно бы умоляли об этом — женщины, бесконечно длинной вереницей медленно продвигавшиеся вдоль набережной.

Выглядели они франтихами, будто нарядились ради праздника, хотя на самом деле этот свет темных переулков пришел сюда в рабочей одежде.

С обычной своей непосредственностью они оживленно болтали, и чем ближе к ступенькам лестницы, где здоровенные мужчины неутомимо передавали этих красоток с рук на руки, помогая им попасть в лодку, тем пронзительней становились женские голоса, тем громче звучал женский смех.

Собравшийся народ обращался с ними совершенно по-дружески и с гордостью ими любовался, поскольку были они национальным достоянием.

Приоткрыв в улыбке рот, во все глаза следила Элеонора за диковинной погрузкой и перевозом ярких живых букетов, чей путь лежал на корабли Ост-Индской компании, над которыми в вышине трепетало красное сердце.

— Они плывут к своим мужьям? Это жены матросов? — спросила она у своего провожатого.

Моряк расхохотался.

— Ты что же, думаешь, они из союза домохозяек? Нет, милая, это вроде как привет из родного дома, награда за то, что сплавал на юг и обратно. Коли не утопнешь в море и не загнешься от цинги, они придут тебя встречать. Ведь нынче — великий день, день, о котором моряк весь рейс думает, много месяцев. А платит компания. Для нее это пара пустяков, ведь сколько добра моряки домой привозят — не счесть!

— Я тоже хочу сказать им спасибо! — воскликнула Элеонора и убежала от матроса к женщинам.

И снова напрашивается вопрос: почему она это сделала? Хотела стать похожей на других? Нет, пока нет, чувство коллективизма было ей в ту пору неведомо. Жажда приключений — вот перед чем она не устояла. Во-вторых, представилась редкостная возможность попасть на корабль, на такую чудесную, такую сложную штуковину, которая еще совсем недавно была далеко-далеко отсюда, и осмотреть там все уголки. И наконец, она ведь была теперь жительницей Амстердама, а мужчины на кораблях, если разобраться, как раз и создавали процветание ее города. Так разве это плохо — показать этим мужчинам, до чего она рада их возвращению?

На все эти мысли ушло полсекунды, и вот она уже среди жриц наслаждения, и даже в начале очереди. Без колебаний доверилась она могучим рукам грузчика, который с довольной ухмылкой опустил ее в шлюпку.

Встретили ее там как сестру, юную, подающую надежды сестру. Вокруг царила непринужденная атмосфера, женщины старались расположиться поудобнее, жались друг к другу, и Элеонора почувствовала себя прямо как в турецком гареме. Голова ее покоилась на чьем-то бедре, руки сплелись с чужими руками, на ее колено попало чье-то плечо, а ступни упирались неизвестно во что. «Плавучий гарем восточного адмирала, этакого эмира, умеющего пробудить в женах любовь не только к себе, но и друг к другу», — подумала Элеонора.

Она оказалась одной из последних, кто еще кое-как поместился в лодке, и вскоре раздался крик:

— Полна!

Каждый раз этот крик служил сигналом для броска. Теперь за руки и за ноги подняли рыжую толстуху, и началось обычное:

— И-раз… и-два…

Тут мужчины вдруг подмигнули друг другу, и толстуха от мощного броска перелетела через лодку и плюхнулась прямо в воду, к удовольствию зрителей. Отчаянно барахтаясь, она вынырнула и, едва переведя дух, заорала кидавшим ее мужчинам:

— Идиоты! Дурачье!

Один из гребцов резко оттолкнул лодку от набережной, чтобы удрать от визгливой нимфы. А та, насквозь мокрая, кое-как добралась до набережной. Большого сочувствия ей вызвать не удалось.

Наконец-то лодки отвалили от набережной и, покачиваясь, поплыли вперед, и женщин, редко покидавших свои кварталы, обуяло такое же игривое настроение, какое бывает у нынешних стариков во время увеселительной прогулки. Они радовались, словно дети, пели «Как легко скользит наша лодка» и «Бонни мой за океаном», вернее, что-либо совсем другое, ведь этих песен тогда в помине не было, окунали в реку ладони, брызгались, но не сильно, чтобы не пострадала косметика, а когда мимо проплывало каботажное судно, кричали и махали руками, словно Сирены при виде Одиссея.

Хотя Элеонора толком не могла в этом участвовать, радовалась она едва ли не больше всех. Вот жизнь так жизнь! Какой день, какой день! Одно приключение за другим. Теперь, например, посещение грандиозного корабля.

До чего огромным становился он по мере приближения, с какой отчаянной смелостью поднимался на волнах, и до чего искусная резьба, а вовсе не затейливые каракули, как мнилось издали, покрывала его деревянные детали, но игривое изящество было не только в этом, но и в гербе, и в фонарях на корме. А на полпути к корме — веранда при капитанской каюте.

О, там так удобно закусывать где-нибудь возле острова Мадейра, глядя в необозримый морской простор. С бутылочкой вина. В погожий день. Перед заходом солнца. И наблюдать за резвящимся дельфином. А после трапезы, стряхнув со скатерти крошки за борт, смотреть, как они уплывают в Атлантический океан. Самое удивительное — что все это случается в жизни, а не только в буйном воображении писателей.

«Впрочем, не менее удивительно и то, что сейчас происходит со мной, ведь я не в раковине среди наяд и еду не на свадьбу морской богини, нет, я, Элеонора ван Расфелт, участница реальных событий, принадлежащих нашему времени».

Погруженная в свои мысли, она смотрела только на сам корабль, не замечая хлопотливой суеты экипажа.

На борту кипела работа. Посередине правого борта был спущен парадный трап, роскошная штука с балдахином и ламбрекенами, предназначенный исключительно для высоких заморских гостей, флотоводцев и главнокомандующих, а также для членов Совета компании, но в этот день, когда возвышенное упало в цене, пришлось и ему послужить общему веселью. Кругом натянули гирлянды флажков, выкатили на палубу бочки, из ящиков, досок и козел соорудили столы и лавки, подвесили в разных местах матросские койки.

Часть матросов, не занятая в этих работах, стояла вдоль борта и у орудийных портов в качестве наблюдателей и, едва лодка с женщинами оказалась в пределах звуковой досягаемости, встретила ее словесным огнем.

— Привет, конфетки шоколадные, вот вы и опять здесь. Может, потрем вместе кой-какую посуду?

— Привет, котики ласковые, а ершики у вас еще не совсем истерлись?

— Сами скоро увидите. Иди-ка сюда, ты, с румяными яблочками, мужчины их любят!

— Эти яблочки для того и созданы, чтоб ими лакомиться. Ты их получишь, братишка, но смотри, чтоб не раздавил.