Юность Бабы-Яги

Она (как и сотрудницы редакции), безусловно, полагала себя настолько желанной и обольстительной без всяких там прикрас, что другой ответ, кроме утвердительного, был бы для нее почти оскорблением. Саша с похвальным для истинного джентльмена воодушевлением воскликнул:

– Да! Конечно! – Потом, спохватившись, что его «да» означает также и согласие продолжить танцы, робко предложил: – А может, пойдем лучше выпьем чего-нибудь холодненького?

– Что, устали? – победно спросила Ирочка. – А я нет! – К физической немощи партнера она отнеслась снисходительно, но с оттенком презрения. Так, впрочем, она относилась и ко всем мужикам, от которых ждать выносливости что в танце, что в интимной жизни все равно, что теперь девушке ждать в Сочи алых парусов.

– Жарко, – попытался оправдаться Шурец, – потеть приходится. Вас это не волнует? – тонко намекнул он на то, что и у Ирочки тоже не все в порядке.

– Вот это меня совершенно не волнует! – категорически отвергла Ирочка саму возможность смутиться от такого жалкого обстоятельства, как жара и ее последствия. И далее произнесла короткую фразу, которая могла бы стать девизом почти любой эстрадной знаменитости и украсить собой любое интервью со звездой. – Меня волную я!

Все! Разговор окончен! Что же еще может по-настоящему волновать? Тем не менее Ирочка, произнеся эту сакраментальную фразу, вдруг почувствовала, что ее парик не совсем на месте. Сдернуть с себя его, как и ресницы, она не рискнула. Она понимала, что ее неожиданное явление без парика может нешуточно озадачить народ, привыкший к ее безупречному виду на концертах, а это, в свою очередь, может огорчить и ее, то есть ее «я» будет некстати потревожено. Поэтому она вызывающе откровенно натянула парик обеими руками на прежнее место и согласилась вернуться с Сашей за их стол и выпить чего-нибудь прохладительного и алкогольного. По пути она открыла Саше страшную тайну – кем на самом деле является ее друг и спонсор Николаша.

– Что-то лицо знакомое, – сказал Шурец, – где-то я его видел.

– Еще бы не видел, – усмехнулась Ирочка не без самодовольства. – Он авторитет № 1 в стране.

– В каком смысле «авторитет»? – наивно переспросил Саша.

– В криминальном, – понизив голос, сообщила Ирочка с гордостью не меньшей, чем если бы речь шла о лауреате Нобелевской премии.

И тут Саша вспомнил, что про этого авторитета не так давно трубили все газеты и показывали его по всем каналам ТВ. Дело в том, что он, являясь негласным руководителем крупнейшей преступной группировки, был арестован во время заслуженного отдыха где-то за границей, но затем отпущен с извинениями и даже компенсацией за моральный ущерб, а еще через некоторое время получил в Кремле орден «За заслуги перед Отечеством» III степени, что явилось окончательным торжеством «справедливости» над низкими происками западноевропейской юриспруденции. Был им показан из России огромный победоносный кукиш, и всем сразу стало ясно, кто есть кто в великой и неделимой России, у кого есть влияние, а у кого не влияние, а одна фикция.

Когда подошли и выпили, Ирочка стала делиться с Сашей своими далеко идущими творческими планами, но Саша, решив, что его соучастие в этих планах никуда не убежит, только делал вид, что слушает Ирочку, а сам все внимательнее следил за разговором Николаши и Изольды. По счастью, Ирочка увлеклась водкой, и основной задачей Саши в течение беседы было – не забывать ей подливать еще и еще, так как девочки-виночерпицы уже давно куда-то испарились. А эта функция никак не могла помешать слушать Николашу, тем более что Ирочка говорила одна, и Сашины ответы или реплики ей были вовсе не нужны.

Авторитет тем временем жаловался Изольде на свою нелегкую судьбу. Разборки, аресты, борьба за власть, угрозы для жизни – все это было фигней, по его словам, по сравнению с ситуацией, в которую он попал сейчас. Массивный серебряный крест красовался поверх свитера, оказывается, неслучайно. Дело в том, что Николаша в последнее время обратился к богу, внимательно и дотошно изучил Новый Завет, стал ходить в церковь и старался совершать добрые дела, которые и привели его сегодня к неразрешимой проблеме. Свое освобождение из тюрьмы он считал божьим промыслом, поэтому решил, что надо чем-то ответить Самому. Он начал регулярно исповедоваться и причащаться, и хотя господь, как принято считать, прощает всех раскаявшихся грешников, Николашина исповедь, надо полагать, изрядно утомила бы его. То есть если бы он хоть раз исповедался в своих грехах честно и подробно, то это таинство заняло бы суток пять, не менее. Поэтому Коля исповедовался сжато, конспективно и опуская ненужные, по его мнению, кровавые подробности.

Однако обращение к богу после всех совершенных злодеяний – само по себе похвально (все же лучше поздно, чем никогда), и Коля еще построил церковь где-то в Подмосковье, а кроме того, стал дружить с людьми искусства и помогать им. Он всегда тянулся к людям искусства, они притягивали его своей беззащитностью и непосредственностью, даже подлецы в их среде были забавны и наивны. Даже если гады, то такие обаятельные и смешные… Их хотелось всегда любить и защищать, но прежде было не до этого, времени не было, а вот теперь время пришло, и Коля стал с ними дружить, бывать у них на днях рождения, дарить им солидные подарки и вообще посильно принимать участие в их творческой судьбе. На днях рождения, когда ему предоставлялась возможность произнести тост, Коля всегда поднимал бокал за родителей именинника, непременно цитировал Библию и говорил все эти слова тихо, прочувствованно, даже смиренно. Посреди пьяной актерской оргии он всегда выделялся скромностью и, вот именно, смирением. Бандит вел себя, как аскетичный жрец Мельпомены, а люди искусства, наоборот, – как бандиты.

На одном дне рождения ему со смехом рассказали, как тут лоханулся один довольно известный театральный артист, хороший знакомый Николаши, который не так давно съездил в Америку и заработал там три тысячи долларов, а его жена положила эти деньги в банк, купившись на слова «национальный» и «пенсионный». Ну это верняк, думала жена артиста, ведь не посмеют же они в «национальном» банке обмануть пенсионеров. Как же! Этот банк изначально был запрограммирован на то, чтобы в один прекрасный день лопнуть и унести с собой в жаркие страны на офшорные счета все деньги вкладчиков. Он и лопнул, и артист, уже мысленно простившись с американским гонораром, легко и даже без досады, потом сам рассказал все Николаше. Николаша вдруг разозлился. В действиях банкира не было ничего необычного, он и сам некогда так поступал, это была привычная практика. «Пенсионеры – хер с ними, с пенсионерами, – подумал тогда Коля, – но кидать опекаемых им людей – это уж ни в какие ворота!..» Он спросил артиста:

– Как точно называется банк?

Артист назвал.

– Ага, – сказал Николаша, отошел в сторонку и набрал на мобильнике номер телефона.

Мало сказать, что он знал лично руководителя банка, он с ним вместе и дела кое-какие проворачивал, поэтому дозвонился напрямую и сразу.

– Вова, – сказал он строго, – это я звоню. Тут артист один есть, ну ты, наверно, знаешь, хотя нет, ты в театры не ходишь. Ему надо вернуть деньги. Да, да, его жена положила в твой банк. Нет, ты недопонял, это я прошу вернуть ему его деньги, я лично, теперь понял? Сколько?.. – Тут Николаша немного замялся, потому что для артиста 3000 долларов, может, и были деньги, а для него – такая мелочь, что и произнести-то было неудобно. – 3 тысячи, – наконец почти смущенно озвучил цифру Николаша.

– Скока, скока? – переспросил банкир и залился естественным в его положении смехом.

– Я тебе сказал – «скока», – передразнил его Николаша, злясь и на себя, и на него. – А ты услышал! Это для тебя фуфло, Вова, а он на эти деньги полгода семью кормит, – гражданский гнев зазвучал в голосе Коли.

– Так дай ему сам, я тебе при встрече отдам, – предложил банкир.

– Нет, это ты дай! Ты взял, ты и отдай! Официально, понял! Переведи на его сберкассу. Какой у тебя номер счета? – обратился он к артисту.