Юность Бабы-Яги

Но Лена была сегодня живым воплощением как раз обывательской точки зрения о том, что шлюха и артистка – одно и то же. Не переиграла нигде и все показала. И стеснялась при этом, и краснела, и очень уместно вскрикивала, и ухитрялась к тому же краснеть и вскрикивать так, чтобы Генрих догадался: она стесняется именно его, он ей не безразличен, и будь на его месте кто-то другой, ей вообще было бы все равно – голой ее застали или не голой. Таким образом, она укрепляла немца в мысли о том, что он видит перед собой девушку неиспорченную и свеженькую, а это, как мы уже знаем, должно было распалить его неувядаемый мужской аппетит. Бедный Генрих через две минуты после начала представления стоял в дверях с багровым от возбуждения лицом, и его толстые руки, тоже как и лицо покрытые рыжими веснушками, нервно бегали по пуговицам пиджака и брючному ремню. Руки хотели бы расстегнуть его, но разум не позволял: его еще не позвали, он еще не получил сигнала, после которого уже все можно, но он чувствовал, что этот момент не за горами. Европейская сдержанность и лоск сковывали его природный темперамент, да к тому же здесь сидела Виолетта, которой за все время действия с трудом удавалось сдерживать смех. В ее глазах читалось легкое презрение к немцу в частности и к мужчинам вообще. К мужикам, чье поведение было всегда настолько предсказуемо, что ничего, кроме скуки, вызвать не могло. «Ладно, – думала Вета, глядя на потеющего Генриха, как энтомолог смотрит на какую-нибудь распятую букашку, – ладно, лети на этот огонек, мотылек, только расплачиваться за полет тебе придется твердой валютой».

Дальнейшее уже было ясно и предопределено, оставались детали. Смущенная своим неглиже Лена, с многократно повторяемым словом «пардон» – одним из двух, которые она знала – скрылась в спальне, чтобы одеться, а Вета, усадив гостя в кресло напротив и переводя действие в деловое русло, сама рассказала Генриху о несчастье, постигшем ее подругу, и о том, что в свете вновь открывшихся обстоятельств они должны переехать в более дешевый отель, а еще лучше – снять комнату, квартиру, что там у вас сдают, чтобы как-то прожить до приезда Гамлета на те деньги, что остались. Благородный Генрих II тут же предложил остаться здесь, сказал, что он оплатит гостиницу на любой срок, который им нужен, но Вета отвергла эту красивую возможность, пытаясь сохранить для отсутствующей подруги хотя бы подобие независимости. Не следовало так уж форсировать события с этим Генрихом, он уже и так на крючке и никуда не денется. А то ведь окажется, что он Лену получит всего лишь за оплату гостиницы. Нет, он будет платить долго и много, но позже, поэтому Вета еще до его приезда успела внушить пылкой Лене, которая хотела быстро и всего, – что так нельзя, и что отдаваться сразу – ни в коем случае, что этого толстого сома надо поводить еще немного на леске, чтобы потом благополучно выудить. Поэтому лучше, чтобы они сейчас были бедные, но гордые.

Жадно рассматривая Лену, вернувшуюся из спальни в нарядной блузочке и красивой юбочке (красивой в том смысле, что она открывала ножки, от которых неудовлетворенный пока голод предпринимателя становился прямо-таки волчьим), Генрих стал кому-то названивать по поводу нового жилья для девушек. Вопрос был решен на удивление быстро. Более того, удалось даже вернуть деньги, заплаченные вперед за проживание в этом отеле.

Вещи вновь были собраны, снесены в машину Генриха, и они поехали в дешевый район, чтобы поселиться в том месте, которое на Родине некогда именовалось словом «меблирашки». От предложения Генриха вечером вместе поужинать подруги не отказались. Хотя бы на этом деньги можно было пока сэкономить. К тому же ужин, как полагали девушки, еще ни к чему не обязывает. С другой стороны, они должны были бы знать, по крайней мере после неоднократного просмотра в Москве американских фильмов, что предложение «не поужинать ли нам вместе», часто означает не что иное, как «не посношаться ли нам». Они приняли приглашение, и Генрих воспылал обновленной надеждой. Но ей тем вечером не суждено было сбыться. Сбыться – нет, но надежда-то – останется. На завтра… или послезавтра, как пойдет…

Когда приехали, пришло время разочароваться в Бельгии и в ее устоявшихся капиталистических прелестях. Нет, трущобами назвать то место, куда они поселились, было нельзя, конечно, но убожество, даже по сравнению с Москвой, было налицо. Им предстояло жить в комнате, которая одновременно служила и кухней. А газовая плита находилась прямо под одной из их постелей, больше ее было некуда деть. Спальные места были здесь двухъярусными, как нары в тюрьме. Все тесно, неудобно и неуютно. Хозяева в целях экономии жизненного пространства сузили его до предела. Маленький телевизор, висящий высоко на стене напротив постелей, должен был скрашивать их досуг. Была еще душевая кабинка, в которой нельзя было повернуться, не задев локтем пластиковую стенку, а уж о том, чтобы намылиться внутри, не могло быть и речи, поэтому надо выходить за ее пределы, а потом вытирать мокрый пол. И запах еды, разнообразной еды из коридора! Там, в таких же комнатках, готовили. Кто – рыбу, кто – мясо, кто – чего-то еще. Запахи смешивались и представляли собой устойчивый конгломерат бедности и стремления выжить в тяжелых условиях «капиталистических джунглей». Словом, все было ужасно, ужасно! Но зато дешево, дешевле не бывает.

Генрих с нескрываемым сочувствием смотрел на принципиальных подруг, которые добровольно отказались от комфорта, предложенного им. Не иначе как очередное проявление «загадочной русской души», думал Генрих. Но он не знал ничего про разработанную наспех, но единственно верную тактику поведения девушек, и не знал, что «загадочной русской душой» часто движет мазохистское стремление низко упасть, чтобы затем подняться во весь рост. Он ведь привык, чтобы все было целесообразно и ровно. А нервные всплески кардиограммы «большого русского сердца» – то вверх, то вниз – были неподвластны его уму, не имели ничего общего ни с логикой, ни с тем, что казалось ему правильным. И вот на эту непредсказуемость, оригинальность, на вот эту пленительную нелогичность он и попался. И Генрих, пожимая плечами, удалился, оставляя подруг в их сиром пристанище, но с заманчивой мыслью о вечернем ужине, а затем его продолжении, но уже только вдвоем с Леной, в его загородном доме. А мы возвращаемся к Саше Велихову, которого оставили в аэропорту, у стойки бара во время его тоскливого диалога с понимающим барменом.

Саша

Саше предстояло тем же вечером сопровождать другую группу девушек в Польшу, но время еще было, время на то, чтобы напиться как следует. Хотелось бы не до бессознательного состояния (на вокзал все же надо прийти не шатаясь), но по крайней мере так, чтобы притупилось чувство тоски, беспокойства и какой-то странной неприкаянности, «чувство отвязанной лодки», по выражению другого поэта. Короче, смутно было на душе у Саши, а другого средства, кроме как залить это и развлечься пошумнее, Саша не знал. И он поехал на одну плановую вечеринку, на которую давно был приглашен. Популярная газета, с которой Саша некогда сотрудничал, праздновала свой юбилей в бразильском ресторане.

За последние годы в Москве открылось множество ресторанов по, так сказать, национальному признаку, в том числе и самых экзотических. Японские, итальянские и китайские – это само собой, но встречались и марокканские, и мексиканские, и всякие другие. Москва не понаслышке знала теперь, что такое суши или, скажем, соус чили. Изысканные яства ждали теперь москвичей даже во вполне русском кафе «Пушкин», где можно было запросто и демократично перекусить всего лишь за какие-нибудь 200 долларов.

Американские варианты общепита тоже были. И необязательно в Москве. Про «Макдоналдс» и говорить нечего, их продукция давно уже стала нашим национальным лакомством, но встречались также и «Кантри-клубы», и другие рестораны, в которых официанты ходили ковбоями, а вот, например, в Киеве Саша один раз был приглашен в самый (как сказала приглашающая сторона) крутой ресторан под названием «Чикаго». Самым дорогим блюдом в нем была отбивная «Аль Капоне», а в огромном аквариуме у стены плавали пираньи и, как поведала Саше (то ли шутя, то ли не совсем) все та же приглашающая сторона, в этот аквариум время от времени глухой ночью бросали пацанов, которые поступали «не по понятиям».