Собрание сочинений в шести томах. Том 2

— А подписывал кто?

— Сам Курцер, — гордо ответил Курт.

— Курцер? — военный удивлённо поднял брови. — Но как же... А ну, сюда! — он взял его за плечо и втолкнул в сторожку.

Курту бросились в глаза цветочные горшки на подоконнике, большая хромолитография, — девушка кормит из рук лань, — стол, покрытый газетой, и человек, который, наклонив голову, что-то писал. Когда дверь отворилась, человек повернулся и посмотрел на входящих. Это был Кох.

— А, садовник! — сказал он довольно. — Опять за стёклами пришёл?

— Да вот, ваша милость, — пожаловался Курт, — я показываю пропуск, а меня за плечо и прямо сюда.

— «За плечо и сюда»? — улыбаясь, передразнил Кох. — Сам, наверное, и наскандалил. В чём дело, ефрейтор?

— Задержан как подозрительная личность, — сказал ефрейтор. — Прёт на мост с мотоциклом и знать ничего не хочет.

— Да у меня там горшки, — заволновался Курт, — как же так? Я им объясняю человеческим языком: «Пустите меня, мне там горшки принимать да стекло сгружать».

— Значит, достал стекло? — спросил Кох.

— А как же! Раз вы записку мне такую дали, — гордо ответил Курт.

Кох засмеялся.

— Вот пристал ко мне, — объяснил он ефрейтору: — «Давай я пойду в собор, двери выламывать, там, я доглядел, в дверях стекло хорошее. А мне его под огурцы нужно». Ну, ладно. А сейчас ты, садовник, что же, домой едешь?

— Домой, — сказал Курт. — Да вот не пускают. Остановили, да и...

Дверь быстро отворилась и вошёл военный. Едва переступив порог комнаты, он быстро рванул пуговицы на сером форменном плаще, сбросил его на табуретку и стал осматривать.

— Сволочи, прожгли-таки! Как ни берёгся, а зацепило.

— Как же так? — спросил Кох. — Ты что, в самый пожар, что ли, совался?

— Да чёрт его знает, как. Нет, я и близко не подходил. — Он сунул в дыру палец. — И ничего не поделаешь — резина, не зашьёшь. Слушайте, я десять человек отправил в город.

— Это зачем? — спросил Кох.

— Да рассказывают интересные вещи. Оказывается... — Он посмотрел на Курта и осёкся.

Кох снова посмотрел на Курта.

— Говори, говори! — сказал он.

— Эта рыжая девка...

— А-а, про рыжую... Ну ладно, это потом. — Он подошёл к двери, приотворил её и крикнул: — Курта Вагнера в усадьбу с мотоциклом пропустить! — Он закрыл дверь. — А то он у меня все стёкла из рам потаскает.

— Эй, Курт! — вдруг окликнул военный в прожжённом плаще. — Ну, как тебя? Псст! Ну, стой, раз тебе говорят. — Он крикнул в дверь: — Фердинанд, отдайте ему, чтобы больше с ней не возиться! Повесишь на стену у себя, деревня!

Курт ничего не сказал и даже не поблагодарил. Он молча сел, молча включил мотор и только на дороге развернул свёрток, что ему положили на заднее сидение.

«Что за чёрт?!» Это была картина на стекле: небо, деревья, отвесная скала, и с неё падал бугристый, пенистый водопад. Там, где должна быть вода, картину выложили перламутром — она переливалась и поблёскивала. То был один из местных сувениров, дешевизна и низкопробность которых вошли чуть ли не в поговорку. Курт посмотрел, пожал плечами и хотел выбросить её вон. Но потом о чём-то подумал и положил обратно. «Откуда они её взяли?» Он посмотрел по сторонам.

Тихий, мирный пейзаж — все холмы да кустарники, чёрные, низкие, пролетали мимо него. Когда они делались ниже или пропадали вовсе, как на ладони становились видными огороды, зелёные квадраты полей и среди них домики, похожие на конфетные коробки. Но чем дальше, тем садов и огородов становилось меньше, появилась река, и домики ушли куда-то в сторону. Зато опять начали разрастаться круглые, колючие, сердитые кусты. Чем дальше, тем всё больше было их и пышнее они становились. Иногда попадались большие кирпичные строения — не то склады, не то какие-то небольшие заводики, — но, собственно говоря, всё это ещё шли пригороды и дачные места.

Когда Курт выезжал из города, день был туманный, серый, небо покрывали сочные тучи, и казалось, что вот-вот соберётся и хлынет дождь. Но вдруг подул ветер, тучи разошлись, и тогда почти вспыхнули на солнце влажные, круглые, густые кусты с красными осенними ягодами. Курт увидел и розовые крыши, и деревенские строения, и небольшой католический собор, похожий на крупный, серый кристалл.

Из-за поворота почти прямо на мотоцикл выдвинулась толпа арестованные и их конвой. Курт остановился, разглядывая их. Арестованных было человек пятьдесят. Они шли посредине дороги, по три человека в ряд, заложив назад руки. У одного, первого, были надеты наручники. То был здоровенный молодец с длинным загорелым лицом. От виска у него, через глаз и до губ шла синяя полоса, — наверное, ударили кнутом. Рукав рубахи оторвался и висел на одной ниточке. Вместо ворота моталась бахрома. Парень шёл медленно, с трудом переводя хриплое дыхание, и, видимо, его уже лихорадило. Проходя мимо Курта, он мельком, быстро поглядел на него, но такой это был взгляд, что Курту стоило физического усилия не опустить голову. Он скорей перевёл глаза на другого. То был ещё мальчишка, лет восемнадцати, очень испуганный, бледный, с какой-то почти бессмысленной улыбочкой на губах. Видимо, всё не мог примириться с тем, что его уводят, всё поворачивался к товарищам и старался им что-то объяснить:

— Я ведь только посмотреть, только посмотреть и хотел...

За ним шли две женщины, молодые, плотные, с широкими лицами, в блузках, изодранных настолько, что только клочки их торчали из-под широких брезентовых курток, наброшенных на плечи их, видимо, чьей-то сострадательной рукой. У одной заплыл глаз. Она высоко и неподвижно несла красивую голову и с каким-то трудом повернула её, чтобы взглянуть на Курта... Солдаты прошли мимо Курта и даже не посмотрели на него. Зато все подконвойные, кроме парня в наручниках, так и впились в него глазами. И Курт, привстав на мотоцикле, тоже смотрел на них. Это было, конечно, крайне неблагоразумно, к нему опять могли привязаться, а то, чего доброго, и увести, но он всё-таки стоял и, глуповато полуоткрыв рот, смотрел на них.

Солдаты шли молча, быстро, — видимо, они не были особенно озлоблены на заключённых, а просто торопились поскорее отделаться от них, — но тем страшнее показалась Курту эта кучка людей, почти добродушно гонимых на убой.

Как только колонна миновала Курта, он сейчас же поехал дальше.

И вот местность резко изменилась. Замелькали пожарища, помятые кусты, чёрные, ещё дымящиеся развалины.

В крохотную придорожную часовню, очевидно, бросали гранаты. В образовавшийся провал панически высовывалась статуя богоматери — грубое, старинное изделие из крашеного дерева. На траве валялись груды каких-то сожжённых и затоптанных бумаг, книжные переплёты с золотыми крестами, вытащенный наружу и разбитый о камни шкаф.

Курт остановился, соображая. У него был намётанный глаз солдата, и он сразу почувствовал, что главный очаг пожарища должен быть, очевидно, версты за две отсюда, там, где находилась деревня Монтивер. Это всё по дороге к ней снесли на всякий случай, зато уж там, должно быть, не оставили кирпича на кирпиче.

Очевидно, здесь карателям оказывали сопротивление. Где раньше стояли аккуратные дачные коттеджи, теперь валялись листовое железо и доски с чёрными гвоздями, стояли обгорелые, осыпающиеся стены. Трава была утоптана, земля убита, всё засыпано золой и штукатуркой. Остро пахло углём и смолистой гарью. А людей не было видно.

«Неужели всех их угнали?» — подумал Курт.

Нет, не всех. Люди встретились ему версты через две от заградительного отряда. Он слез с мотоцикла и подошёл. Около телеграфного столба теснилась толпа. На столбе висела женщина. Чтобы не нарушать телеграфную связь, к столбу прибили длинную планку, эдак метра на полтора. У девушки было чугунное, набухшее кровью лицо, две шпильки тускло поблёскивали в рыжих волосах — они были аккуратно заплетены в какую-то несложную, но высокую причёску.

Когда Курт подошёл, на него даже не посмотрели. Люди стояли молча, полностью уйдя в ужас созерцания. Да и в самом деле было почему-то невозможно оторваться от этого чугунного лица и двух стёртых, тусклых шпилек в высокой причёске.