Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Сам же Аякс совсем не обращал внимания на пса. По крайней мере, не придавал его поведению никакого значения. Лишь ближе к концу трапезы произнес: «Ты здесь, Эли?» И собака, услышав эти слова, робко вильнула хвостом.

Поведение пуделя преобразило меня. Мое доверие к Аяксу возросло. Произошла, можно сказать, метаморфоза, значимость которой я не могу оценить. Все случилось за считаные секунды. И после мне стало казаться, будто Аякс, этот новый человек, знаком мне с незапамятных пор. Свершившаяся во мне перемена устойчива; и настолько существенна, что следы самого процесса изменения стерлись. Я чувствовал воздействие вина. Я, по своему легкомыслию, каждый раз, чокнувшись с Аяксом, выпивал полный бокал. Я увидел, как он собрал со стола посуду и вышел. Я увидел, как он вернулся, держа в руках глиняное блюдо, на котором голубым ароматным пламенем горел сливовый пудинг. Я попытался выразить протест против такого расточительства и такой тяжелой еды. Но Аякс, казалось, не услышал меня. Он положил мне на тарелку внушительный кусок, посыпал его сахарной пудрой и полил все это из кувшинчика прозрачной, как вода, жидкостью. В нос мне ударил сложный аромат цукатов, изюма, коринки ^{202}, миндаля, лимонов и дюжины каких-то пряностей, перемешанный с испарениями крепкого арака.

— Я добавил к араку чистый спирт, — пояснил Аякс, после чего поднес к моей тарелке горящую спичку и поджег пудинг еще раз. — Пряная, тяжелая, роскошная пища, — продолжил он. — И, между прочим, почти невинная. Только использованный здесь бараний жир происходит от греховного разбойного нападения. — Он повторил ритуал поджигания на своей тарелке.

— Я купил этот деликатес готовым, в запаянной жестяной банке, — начал он снова. — Говорят, англичане плохие повара. Однако им принадлежит ряд изобретений, которые являются исключением из правила. Такой вот сливовый пудинг — крайне сложное и совершенно крестьянское роскошество. А что все это в целом горит, как костер, и благоухает сильнее, чем «огненный пунш», — свидетельство гениальной привязанности к земле.

— Такая пища отягощает желудок, — сказал я.

— Уподобляя его тяжело нагруженному кораблю, — дополнил он. — Это очень уместное сравнение. Но ты добавь сахару и не забывай об араке: вот правильный способ, дарующий облегчение. Те, кто думает, что шодо ^{203} в этом смысле лучше, заблуждаются. Арак, легчайшая субстанция, дает как раз столько легкости, сколько нужно.

Наша трапеза между тем подошла к концу. Я был весел, сверхсыт, сознание у меня несколько помутилось и полнилось мимолетными картинами, которые едва ли выдержали бы соприкосновение с более устойчивыми мыслями. Забвение, как мне казалось, совокупилось с силами памяти. В результате этого меланхоличного процесса родилось счастье. Снаружи барабанил дождь, но в комнате сгущалось благоухание горящих березовых дров, потому что ветер бушевал вокруг труб и время от времени задувал в темную шахту дымохода, отчего разреженный голубой дым, в свою очередь, испуганно взвихривался и скапливался над огнем.

— Аякс, — растроганно сказал я, — я тебе очень благодарен.

Он закурил сигарету.

— День еще не закончился, — ответил холодно. — Тебе не хочется выпить — стакан джина с лимонным соком? Мне кажется, такая экстравагантность достойным образом закруглит нашу трапезу. А кофе мы можем выпить позднее.

— Хорошо, — безвольно согласился я.

Он спросил:

— Ты ляжешь поспать?

— Нет, — ответил я.

— Что ж, — сказал он, — тогда очередь за мной. Я ненадолго прилягу. Но ты непременно разбуди меня через час. Пообещай мне это!

Я пообещал. Аякс выжал два лимона, перелил сок в большой стакан, смешал его с сахарной пудрой и налил туда же джин. Он честно разделил жидкость: отпил несколько глотков — и остальное, в том же стакане, пододвинул мне. А сам уже поднялся и едва заметно кивнул.

— Надеюсь, тебе понравится, — сказал он. И исчез за дверью, ведущей в его комнату. Эли, как только он ушел, с трудом поднялся и переместился на привычное место возле печки.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

(Я должен довести свой отчет до конца. — Записывая каждый абзац, я надеялся, что вот сейчас Аякс войдет и прервет меня. Этого не произошло. Случившееся не было задним числом исправлено.)

Прошел час. Мой взгляд устремлялся — с приблизительно одинаковой периодичностью — вовнутрь и вовне. Счастье стало моим ненавязчивым товарищем. Дождливый день дотягивался лишь до оконных стекол. Сама комната полнилась теплом. Картины, вспугнутые моими мыслями, были лишены страха. Я мог без особой боли повторить себе собственное решение: что пора похоронить Тутайна. Я уже не сомневался, что вскоре придется выдать Аяксу мою тайну. Тогда он откроет мне свое сердце и освободит мою душу от вопросов, которые осаждали ее многие годы. Я был уверен в этом, потому что ландшафты наших душ придвинулись ближе друг к другу: больше того: состыковались, как бы образовав одну страну, без отчетливой границы, в которой мы оба могли бы прогуливаться. Я медленно прихлебывал, глоток за глотком, джин. Вышел из комнаты. Вернулся. Пролетел уже второй час, а в моей уравновешенной умиротворенности ничто не изменилось.

Поскольку Аякс все еще не показывался, я, с большим запозданием, вспомнил о своем обещании или решил наконец, что пришло время его исполнить. Я постучал к нему в дверь. И услышал его голос, приглашающий меня войти. Я последовал этому приглашению.

Аякс, лежавший в кровати, рассмеялся:

— Поздно же ты явился!

— А ты все еще в постели, хотя и знаешь, что я запаздываю, — ответил я.

— Подойди, — сказал он, будто вообще не расслышал моих слов. — Возьми стул и сядь рядом.

Я сделал, что он просил. Я сидел теперь возле кровати, напротив головы Аякса. Оснащения спального места он не менял. (Только новое положение кровати — посреди комнаты — было его идеей.) Он лежал, как когда-то Тутайн, под толстым, сшитым из овечьих шкур покрывалом. Перина, заправленная в пестрый пододеяльник с крупными цветами (Тутайн называл белое постельное белье «напоминанием о больнице»), со спинки в ногах кровати соскользнула на пол: в жарко натопленной комнате она сделалась излишней. Аякс, значит, скрывался под овчиной; только его голова, как нечто обособленное, покоилась на подушке. Голову Тутайна я часто видел в таком положении; теперь оказалось (и было уже x-кратным повторением-все-того-же за сегодняшний день), что эта голова, после того как она отделилась от туловища, больше не имеет ни малейшего сходства с головой Тутайна. То, что я видел сегодня с раннего утра, уплотнилось или усилилось; те части, которые раньше присовокупляла моя фантазия, поблекли. Архаичные формы собрались воедино: плоским и лишенным теней, словно высеченное из обветренного камня, предстало передо мной это загадочное двойственное лицо ^{204}. Его отличия от такого бледного перед смертью лица Тутайна — которое, как я имел основания полагать, после погребения в ящике вообще стерлось, — проступили отчетливее. Возбуждение во мне росло, поскольку я сидел напротив совершенно нового для меня человека, которого надеялся, благодаря своему любопытству, все в большей степени завоевывать.

— Ты, может, заболел или устал? — спросил я, потому что он держал глаза закрытыми и при каждом сильном вдохе или выдохе на лбу его образовывались маленькие морщинки.

— Нет, — невозмутимо сказал он и открыл глаза. Они многообещающе, несколько встревоженно сверкнули. Только тяжесть принимаемого им земного решения заставила его ненадолго опустить веки. Теперь время для размышлений прошло. Аякс увлажнил языком красные выпуклые губы. Он усмехнулся, неуверенно и сдержанно, но это робкое начало получило энергично-жизнеутверждающее продолжение. Покрывало из овечьих шкур начало шевелиться. Оно приподнялось или выгнулось куполом, и тотчас одна нога Аякса, вместе с соответствующим бедром, выпросталась из-под овчины и легла на нее сверху. Привычное действие, как мне показалось. Единственным, что меня удивило (думаю, размышлять тогда я не мог), был тот факт, что нога и бедро совершенно оголены. Может, глядя на шероховато-смуглую безупречную кожу Аякса, я пытался найти связь между его лицом и этим бедром. Но, как бывает в нереальности сновидения, широкая белая поверхность лохматой шкуры отделяла одну часть тела от другой. Аякс испытующе смотрел на меня. Наверняка он в эти минуты хотел проникнуть в мою сущность. Мысли его уже пребывали в будущем, тогда как я лишь медленно перемещался из прошлого в настоящее. Он тянул, я же был тем, кого тянут. Наверное, я слишком грубо пытаюсь передать игру тех мгновений. Я еще не понимал, что речь идет о хорошо продуманной, во всех деталях подготовленной игре, где нельзя нарушить ни одного правила. (В связи с этими лишенными весомости словами мне приходит на ум, что про себя я давно называю все происшедшее фрагментом драмы: я вижу себя как персонажа, который действует и говорит… — но только роль я получаю в самый последний момент, мне ее нашептывают. Да, реплики моей роли мне нашептывают из суфлерской будки. Во мне присутствуют сейчас столь многообразные представления, что я понятия не имею, с помощью каких слов мог бы от них избавиться.)