Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

— Разве в доме твоего дяди никогда не устраивались утренние приемы? — спросил я Аякса.

— Нет, — отозвался он. — Я вырос в доме добропорядочного ханжи. Он бы счел такое опасным излишеством. Он был как палка, как сухая ореховая палка.

Я попытался смягчить такое его суждение.

Аякс ответил:

— Ты его не знал. Он был красивый человек, внушающий людям симпатию: веселый и открытый, но глупый. Все его мудрые изречения я мог бы с тем же успехом прочитать в книгах или в газетах. Он удачно функционировал только в супружеской постели — да и то лишь в полной темноте.

Я больше не пытался возражать.

— Мне такие утренние отклонения от привычного распорядка доставляли чистейшую радость, — сказал я.

Гряда туч, более тяжелая, чем серое небо, подплыла ближе и излила свою текучую ниву над нашим домом и окружающей пустошью; стало заметно темнее. В этих почти вечерних сумерках я видел руку Аякса, неподвижно лежащую на столе. Она была (я это уже знал) костистой и довольно большой, ухоженной и все же покрытой скорее загрубелой, чем мягкой кожей. Я и прежде ее часто видел, но никогда не рассматривал, не пытался сравнить с известными мне руками. Она напомнила мне сейчас выветренную лотарингскую крестьянскую руку каменного Адама из церкви в Мо

^{196}. Я понял, что и рука Аякса старая — гораздо старее, чем сам этот двадцатичетырехлетний человек. Она когда-то корчевала леса и направляла в другие русла ручьи, таскала камни и держала рукоятку плуга, стегала кнутом челядинцев и потрошила оленей, с трудом водила по бумаге пером и гнула металлические винные кубки, воевала, затевала ссоры и предпринимала трусливые попытки бегства. — Пусть даже имя Фон Ухри занимает отнюдь не почетное место в Готском альманахе ^{197}, потому что рука эта никогда не протягивалась вперед, чтобы загнать полк солдат на поле боя, в смерть, ради какого-то человека или мировоззрения… или потому что взгляд могущественного владыки никогда не падал на захудалое поместье, где обладатель такой руки жил своей жизнью, более или менее насыщенной, — все равно ее, этой руки, форма складывалась на протяжении многих сотен лет. — Я поспешно выпил второй бокал Слез Христовых. Потом снова принялся рассматривать руку и нашел теперь, что это рука насильника, напоминающая волчью лапу.

Я тем не менее сказал:

— Я хотел бы, чтобы мы в большей мере стали друг для друга товарищами.

И дотронулся до его руки, взял ее, прижал к своему лицу, прикоснулся к ней губами. Я ждал, что рука тотчас отстранится от меня, и потому исполнил желание сердца лишь поверхностно, как некий церемониал. Но Аякс оставил мне руку. Видимо, не считая ее ни особенной ценностью, ни своей неоспоримой собственностью. Он словно отделился от нее — и она, неподвижная, осталась лежать на моем отпрянувшем лбе, как нагретый камень.

Он произнес наконец:

— За мною дело не станет.

Потом это мгновение пролетело. Я опять слышал громкий плеск извергаемой водосточным желобом воды. Зубы Аякса откусили кусочек миндального пирожного. Я сделал то же самое. Мы помогли миндальным крошкам спуститься в желудок, сполоснув рот вином.

— Я бы хотел, чтобы ты сейчас сыграл мне новую сонату, — сказал Аякс спустя какое-то время.

Я тотчас поднялся, прошел в свою комнату, оставил дверь открытой и сел к роялю. Я уже играл эту вещь раньше; но сегодня исполнил ее с таким пылом, так безошибочно, да еще со шлифовкой последних изменений, что моя игра уподобилась первому принесению младенца в храм. Я сам был поражен мягкой податливостью разветвляющихся во все стороны фигур; меланхоличные зеркальные отражения радости, как и трагические мгновения, которые я не захотел или не смог исключить, были обвиты усиками надежды; некий прозрачный источник изливал свои мажорно-чистые воды на все части сонаты. Я уже сам все это подзабыл, поскольку последние дни полнились для меня более темными звуками духовых инструментов; — и вот опять у моих ног плещется эта вода, в которой мы могли бы утонуть; опять — эти призрачные звуки времени, не принадлежащего мне, и страшный непроницаемый хаос судеб, вершащихся во всех уголках и закоулках мира. Ничего не знать и ничего не претерпевать…

Я вернулся к Аяксу в гостиную. Сказал:

— В последние дни я держал кое-что в тайне от тебя, но теперь хочу эту тайну раскрыть: я пишу новое оркестровое сочинение; и уже достаточно далеко продвинулся.

Я увидел вспышку в его глазах, можно даже сказать — огонек лукавства.

Он ответил:

— Поговорим об этом, когда оно будет готово.

Его самообладание произвело на меня хорошее впечатление. Но он тут же столкнул меня во тьму. Он сказал:

— Я настолько необразован и лишен музыкальных способностей, что почти ничего в твоих вещах не смыслю. Ты красиво играл, это я слышал и видел; но мне не хочется, скажем, обнять тебя, поскольку сердце мое не завоевано твоей музыкой. Однако ты можешь получить обе мои руки и даже кое-что сверх того, ведь ты действительно — заслуживающий любви человек.

Я едва не заплакал. Я и раньше не предполагал, что моя музыка для Аякса является чем-то большим, нежели поверхностным удовольствием. Но сейчас он признался, что она в его представлении есть нечто меньшее — почти ничто. Возросшая доверительность в отношениях между нами сделала его более честным. Но мне это причинило новую, неведомую боль. Мои мышцы подозрительно стянулись, как если бы я был червем, почувствовавшим чужое прикосновение. — Я сел рядом с Аяксом, еще раз взял его руку и положил ее себе на лицо, чтобы не расплакаться. В этот второй раз мне казалось, что я имею на это право и не должен скрывать или маскировать такое действие. В его ладонь я проговорил: «Я тем не менее буду старательно работать дальше».

— Конечно, будешь, — ответил он. — А я предоставлю доказательства того, что достоин находиться возле тебя, что я себя не щажу. (Самое позднее в эту секунду он продумал последние детали своего плана — своего рискованного предложения —. ^{198})

Когда нас настигает неожиданная печаль или разочарование, мы кривим лицо: но мы так быстро свыкаемся с ними, что лицо вскоре снова разглаживается, и мы утешаемся такой малостью, как незначительная или сомнительная надежда. Так и моя боль растаяла из-за уверенных слов Аякса, как если бы они были обещанием чего-то лучшего, нежели искренняя привязанность его души к моей музыке. Да, быть заслуживающим любви человеком, тем более таким, ради которого другой не щадит себя, которому слепо доверяет, — это после короткого размышления показалось мне более ценным и притягательным, чем любое обоснованное признание моих музыкальных достижений или глубокое уважение к ним. Я только слишком легко забыл, что в нашем с Аяксом знании друг о друге существуют обширные пробелы: что наше взаимное доверие до сих пор обнаруживалось благодаря маленьким разрывам и трещинкам; что как во мне, так и в нем могут расширяться заболоченные пространства непредсказуемого. Я забыл слишком многое. Я забыл, что нас естественным образом разделяет его и мое прошлое, которое, каким бы оно ни было, хоть и сделало нас обоих заговорщиками, но — принадлежащими к разным лагерям. Что Аякс не простодушный и не добропорядочный человек, сомнений у меня не вызывало: ведь он ненавидит собственного дядю, переспал со своей кузиной и имеет расщепленное лицо, состоящее как бы из двух ландшафтов плоти. Но он казался мне исполненным той надежности, о которой говорят, что она является необходимым условием для совместной кражи лошадей. Неколебимой надежности… Когда я снова увидел на столе его руку, эту старую руку, эту волчью лапу, моя надежда снова растаяла — как и радость, которую она мне на короткий миг подарила. Но надежда уже успела оказать воздействие. Этот миг был преображен таинственной силой света, вторгшегося из какого-то места вне меня. Эта, уже достигшая двадцатичетырехлетнего возраста, субстанция чужого мне человека, окутанная облаками его сдержанности и усвоенных общепринятых условностей, на короткое время пробилась лучами сквозь такой покров; — чтобы потом, конечно, снова скрыться за тенями. Однако в момент этой напоминающей о небесах эпифании всякое возбуждение во мне утихло. Мое отношение к Аяксу претерпело то изменение, которое является следствием любого честного разговора. Я больше не был преисполнен ожидания. Но зато твердо знал, что Аякс — мой товарищ, несмотря на доказанную или только заявленную им неспособность понимать музыку.