Сцены из провинциальной жизни

Он позволяет матери чистить свои туфли так же, как позволяет ей делать для него все, что ей хочется. Единственное, что он ей больше не разрешает, — это заходить в ванную, когда он голый.

Он знает, что он лжец, знает, что он плохой, но отказывается измениться. Его отличие от других мальчиков, возможно, связано с матерью и его ненормальной семьей, но также и с его ложью. Если бы он перестал лгать, ему пришлось бы чистить свои туфли, вежливо разговаривать и делать все, что делают нормальные мальчики. Но в таком случае он уже не был бы собой. А если бы он больше не был собой, какой смысл имела бы жизнь?

Он лгун, к тому же бессердечный: лгун для всего мира, бессердечный к своей матери. Он видит, как матери больно оттого, что он упорно отдаляется от нее. И тем не менее он ожесточает свое сердце и не хочет смягчаться. Единственное его оправдание в том, что к себе он тоже беспощаден. Он лгун, но себе он не лжет.

— Когда ты собираешься умирать? — однажды спрашивает он мать, бросая ей вызов и сам удивляясь своей смелости.

— Я не собираюсь умирать, — отвечает она. У нее веселый голос, но в нем слышится фальшивая нотка.

— А что, если у тебя будет рак?

— Рак бывает, только если ударишься грудью. У меня не будет рака. Я буду жить вечно. Я не умру.

Он знает, почему она это говорит. Она говорит это для него и для его брата, чтобы они не расстраивались. Она говорит глупости, но он благодарен ей за это.

Он не может себе представить мать умирающей. Она — самое незыблемое в его жизни. Она — скала, на которой он стоит. Без нее он был бы ничем.

Мать тщательно оберегает свою грудь от ударов. Его самое первое воспоминание — еще раньше собаки, раньше фантика — ее белые груди. Он подозревает, что, наверно, бил по ним кулачками, когда был младенцем, — иначе она не отказывала бы ему в них так нарочито, она, которая не отказывает ему ни в чем.

Рак — великий страх ее жизни. Что до него, то его приучили опасаться болей в боку, относиться к каждому приступу боли как к симптому аппендицита. Доставит ли его «Скорая помощь» в больницу до того, как у него лопнет аппендикс? Проснется ли он после наркоза? Ему не нравится думать о том, что его будет резать какой-то незнакомый врач. С другой стороны, было бы славно иметь шрам, чтобы им хвастаться.

Когда на перемене в школе скупо выдают арахис и изюм, он сдувает красные шкурки с арахиса, которые, говорят, накапливаются в аппендиксе и там гниют.

Он поглощен своими коллекциями. Он коллекционирует марки. Коллекционирует оловянных солдатиков. Коллекционирует карточки — с австралийскими игроками в крикет, с английскими футболистами, с автомобилями всего мира. Чтобы получить эти карточки, нужно купить пачки сигарет, сделанных из нуги и сахарной глазури, с розовыми кончиками. Его карманы набиты бесформенными липкими сигаретами, которые он забыл съесть.

Он часами возится с набором «Конструктор», доказывая маме, что тоже способен что-то делать своими руками. Он строит мельницу, лопасти которой так быстро движутся, что по комнате проносится порыв ветра.

Он расхаживает по двору, подбрасывая в воздух крикетный мяч и ловя его, и при этом не сбивается с шага. Какова истинная траектория мяча: он взлетает прямо и падает прямо, как это видит он, — или же поднимается и падает по петле, и он бы это увидел, если бы неподвижно стоял сбоку? Когда он заговаривает об этом с матерью, то видит у нее в глазах отчаяние: она знает, что подобные вещи важны для него, и хочет понять почему, но не может. А ему хочется, чтобы она интересовалась вещами ради них самих, а не просто потому, что они интересуют его.

Когда нужно сделать что-то практическое, чего не может сделать она, — например, починить подтекающий кран, — то зовет какого-нибудь цветного мужчину с улицы, любого мужчину, любого прохожего. Почему, спрашивает он раздраженно, у нее такая вера в цветных? Потому что они привыкли работать руками, отвечает она.

Наверно, глупо верить в такое: будто оттого, что кто-то не ходил в школу, он должен уметь починить кран или плиту, однако это так отличается от того, во что верят все, так эксцентрично, что вопреки себе он находит это милым. Пусть уж лучше мама ожидает от цветных чудес, чем не ждет от них ничего.

Он всегда пытается понять мать. Евреи — эксплуататоры, говорит она, однако сама предпочитает еврейских докторов, потому что они знают, что делают. Цветные — соль земли, говорит она, однако и она, и ее сестры всегда сплетничают о тех, кто притворяется белым, скрывая, что у них в роду есть цветные. Он не понимает, как она может иметь так много противоречащих друг другу убеждений. Но по крайней мере она хоть во что-то верит. И ее братья тоже. Ее брат Норман верит в монаха Нострадамуса и его предсказания о конце света, верит в летающие тарелки, которые приземляются ночью и забирают людей. Он не может вообразить, чтобы его отец или семья отца говорили о конце света. Их единственная цель в жизни — избегать противоречий, никого не оскорблять, все время быть любезными, по сравнению с семьей его матери семья отца вылощенная и скучная.

Они слишком близки с матерью. По этой причине, несмотря на охоту и другие мужские занятия, которым он предается во время визитов на ферму, семья отца никогда не принимала его в свои объятия. Пожалуй, бабушка поступила сурово, отказавшись принять его мать с двумя детьми в дом во время войны, когда они жили на часть жалованья солдата, исполнявшего обязанности капрала, и были так бедны, что не могли купить масло и чай. И тем не менее интуиция ее не подвела. Бабушка в курсе мрачного секрета дома № 12 на Тополиной улице, а именно: что старший ребенок на первом месте в доме, второй ребенок — на втором, а мужчина, муж, отец, — на последнем. Либо мать недостаточно тщательно скрывает это отклонение от естественного порядка вещей от семьи отца, либо отец потихоньку жалуется. Как бы там ни было, бабушка не одобряет все это и своего неодобрения не скрывает.

Порой, когда мать ссорится с отцом и ей хочется выиграть очко, она горько сетует на то, как с ней обращается его семья. Однако ради сына (поскольку она знает, как дорога ферма его сердцу, и ей нечего предложить ему взамен) она пытается снискать их расположение способами, которые ему противны так же, как ее шутки о деньгах, которые на самом деле вовсе не шутки.

Ему хочется, чтобы мама была нормальной. Если бы она была нормальной, он бы тоже мог быть нормальным.

Так же обстоит дело и с двумя ее сестрами. У обеих по одному ребенку — это сыновья, над которыми они трясутся и буквально душат своей заботой. Его кузен Жуан из Йоханнесбурга — его самый близкий друг на свете: они пишут друг другу письма и предвкушают каникулы, которые будут проводить вместе на море. Но ему не нравится, что Жуан робко подчиняется каждому приказу своей матери, даже когда ее нет рядом, чтобы проверить. В отличие от своего брата и двух кузенов, он не полностью под каблуком у матери. Он вырвался или наполовину вырвался: у него есть друзья, которых он выбрал сам, он уезжает на велосипеде, не сказав, куда направляется и когда вернется. У его кузенов и брата нет друзей. Они представляются ему бледными, робкими, они всегда дома, на глазах у деспотичных матерей. Отец называет трех сестер тремя ведьмами.

Пламя, прядай, клокочи!

Зелье, прей! Котел, урчи!

^[4]

—

цитирует отец «Макбет». Он с восторгом злорадно вторит отцу.

Когда маме становится особенно горько из-за жизни в Реюнион-Парк, она сетует, что не вышла замуж за Боба Брича. Он не принимает ее жалобы всерьез, но в то же время ушам своим не верит. Если бы она вышла за Боба Брича, что было бы с ним? Кем бы он был? Был бы он ребенком Боба Брича? Ребенок Боба Брича был бы им?

Осталось лишь одно доказательство существования Боба Брича. Он случайно натыкается на него в одном из альбомов матери: нечеткая фотография двух молодых людей в длинных темных брюках и темных блейзерах. Они стоят на пляже, положив друг другу руки на плечи и щурясь на солнце. Одного из них он знает: это отец Жуана. «А кто другой»? — спрашивает он у матери. «Боб Брич», — отвечает она. «Где он теперь?» — «Умер», — говорит она.