Мари-Клэр

Сестра Мари-Любовь, какъ бы отвѣчая на вопросъ, сказала:

— Да, въ пятнадцать лѣтъ.

— Въ пятнадцать лѣтъ не можетъ быть призванія, — замѣтилъ священникъ.

Я не слыхала, что отвѣтила Мари-Любовь, но священникъ продолжалъ:

— Въ пятнадцать лѣтъ у всякаго столько призваній: однимъ ласковымъ словомъ можно заставить пойти по тому или иному пути и оттолкнуть отъ него однимъ безразличнымъ жестомъ.

Онъ помолчалъ и прибавилъ, понизивъ голосъ:

— Ваши родные глубоко виноваты передъ вами.

— Я ни о чемъ не жалѣю, — отвѣтила Мари-Любовь.

Они долго сидѣли молча; потомъ Мари-Любовь, поднявъ палецъ, какъ бы давая клятву, сказала:

— Всегда, вездѣ и вопреки всему.

Священникъ, смѣясь, приподнялъ руку и повторилъ:

— Всегда, вездѣ и вопреки всему.

Въ эту минуту раздался звонъ вечерняго колокола, и священникъ исчезъ въ липовой аллеѣ.

Долго потомъ вспоминались мнѣ слышанныя слова, но я никакъ не могла найти связи между ними и тѣмъ, что случилось съ Колеттой.

Колетта не ждала больше чуда и все-таки не могла примириться съ мыслью остаться навсегда въ монастырѣ.

Когда одна за другой ушли всѣ ея сверстницы, она взбунтовалась: перестала исповѣдываться, причащаться; къ обѣднѣ ходила, но потому, что любила музыку и ей хотѣлось пѣть.

Я часто сидѣла съ ней, чтобы утѣшить ее.

Она объясняла мнѣ, что замужество, это — любовь.

Сестра Мари-Любовь, которая съ нѣкоторыхъ поръ все прихварывала, слегла въ постель.

Мадлена заботливо ухаживала за нею, а за нами наблюдала кое-какъ.

Она особенно придиралась ко мнѣ; когда я уставала шить, она, стараясь принять высокомѣрный видъ, кричала мнѣ:

— Барышня не любитъ шить, такъ ей остается мести полы!..

Разъ въ воскресенье, во время обѣдни, она заставила меня подметать лѣстницы. Это было въ Январѣ; сырой холодный вѣтеръ поднимался по лѣстницамъ изъ корридоровъ и забирался мнѣ подъ платье.

Я мела изо всѣхъ силъ, стараясь согрѣться.

До меня доносились изъ церкви звуки органа; по временамъ различала я скрипучій, пронзительный голосъ Мадлены и скачки отрывистаго голоса священника.

Я слѣдила за ходомъ службы по пѣнію. Вдругъ выдѣлился звучный и чистый голосъ Колетты и, разливаясь, покрываетъ органъ, заглушаетъ все, взвивается надъ липами, надъ домами, надъ колокольней.

Я задрожала и, когда голосъ, слабѣя, спустился внизъ, вернулся въ церковь, утонулъ въ звукахъ органа, я разрыдалась, какъ совсѣмъ маленькая. Снова про рвался сверлящій голосъ Мадлены, и я принялась мести широко взмахивая щеткой, какъ бы стараясь стереть этотъ противный голосъ.

Въ тотъ же день сестра Мари-Любовь позвала меня къ себѣ. Прошло почти два мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ она не выходила изъ комнаты. Она начинала поправляться, но я замѣтила, что въ ея глазахъ не было прежняго блеска.

Они напоминали мнѣ теперь потускнѣвшую радугу.

Я должна была ей разсказать всѣ смѣшныя исторіи, которыя случились за это время; Слушая меня, она хотѣла улыбнуться, но вмѣсто улыбки, поднимался лишь одинъ уголъ рта. Она спросила: слышала-ли я, какъ она кричала?

О! конечно, я слыхала; это было во время ея болѣзни. Она такъ страшно кричала среди ночи что вся спальня проснулась. Мадлена то входила, то выходила; слышно было, какъ она плескала водою, и когда я ее спросила, что съ сестрой Мари-Любовью, она крикнула на ходу.

— Боли.

Я вспомнила, что у няньки Жюстины тоже бывали боли, но она никогда такъ не кричала, и я подумала, что у Мари-Любови ноги должно быть распухли втрое сильнѣе чѣмъ у Жюстины.

Крики все усиливались и вдругъ вырвался одинъ такой ужасный, что, казалось, будто внутренности выворачивали.

Потомъ послышалось нѣсколько стоновъ, и все смолкло.

Нѣсколько минутъ спустя пришла Мадлена и сказала что-то Мари-Рено; та одѣлась, и я слышала, какъ она спускалась по лѣстницѣ.

Она вернулась черезъ минуту вмѣстѣ со священникомъ. Онъ стремительно прошелъ въ комнату сестры Мари-Любови, и Мадлена поспѣшно закрыла за нимъ дверь.

Въ комнатѣ онъ пробылъ недолго и обратно возвращался гораздо медленнѣе. Онъ шелъ, опустивъ голову, и правой рукой прикрывалъ лѣвую полой своей рясы, какъ бы оберегая что-то цѣнное.

Я подумала, что онъ несетъ обратно мѵро, и не рѣшалась спросить у него, не умерла ли сестра Мари-Любовь.

Я также не забыла, какъ тогда ударила меня Мадлена, которой я вцѣпилась въ юбку. Она оттолкнула меня и очень быстро сказала шепотомъ:

— Ей лучше.

Въ тотъ день, когда сестра Мари-Любовь выздоровѣла, Мадлена потеряла всю свою важность, и все вошло въ колею.

Мое отвращеніе къ шитью не проходило и это стало безпокоить сестру Мари-Любовь.

Она при мнѣ сказала объ этомъ сестрѣ нашего священника. Это была престарѣлая дѣва съ длиннымъ лицомъ и большими выцвѣтшими глазами. Звали ее Максимильэной.

Сестра Мари-Любовь говорила ей, какъ безпокоила ее моя дальнѣйшая судьба; я, по ея мнѣнію, скоро все схватываю, но къ шитью у меня нѣтъ ни малѣйшей склонности.

Оно давно замѣтила, что я люблю учиться, и постаралась узнать, нѣтъ ли у меня какихъ-нибудь отдаленныхъ родственниковъ, которые могли бы взять меня на свое попеченіе, но оказалось, что кромѣ старой родственницы, которая удочерила мою сестру, у меня нѣтъ никого, а эта родственница отказалась принять участіе во мнѣ.

Мадемуазель Максимильэна предложила взять меня въ свой магазинъ дамскихъ модъ.

Священникъ нашелъ, что это очень хорошая мысль, и прибавилъ, что съ удовольствіемъ будетъ приходить два раза въ недѣлю позаниматься со мной. Сестра Мари-Любовь повидимому очень обрадовалась этому и не знала, какъ выразить имъ свою признательность.

Было рѣшено, что я поступлю въ магазинъ Мадемуазель Максимильэны, какъ только батюшка вернется изъ Рима, куда онъ долженъ поѣхать.

Сестра Мари-Любовь приготовитъ все необходимое мнѣ, а мадеумазель Максимильэна побываетъ у настоятельницы, чтобы получить разрѣшеніе.

При одной мысли, что разрѣшеніе зависитъ отъ настоятельницы, я почувствовала истинное безпокойство. Я не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о злыхъ взглядахъ, которые она метала въ нашу сторону, проходя мимо старой скамейки, гдѣ часто сидѣлъ священникъ.

И потому я съ нетерпѣніемъ ждала, какой отвѣтъ она дастъ мадемуазель Максимильэнѣ.

Прошла недѣля какъ уѣхалъ священникъ, и сестра Мари-Любовь каждый день разговаривала со мной о моемъ новомъ мѣстѣ. Она говорила, какъ будетъ рада видѣть меня по воскресеньямъ, давала мнѣ множество всякихъ наставленій и совѣтовъ относительно моего здоровья.

Какъ-то утромъ меня позвала къ себѣ настоятельница.

Когда я вошла, она сидѣла въ большомъ красномъ креслѣ.

Мнѣ вспомнились исторіи съ привидѣніями, которыя разсказывали о ней, и она, вся черная на этомъ красномъ фонѣ, напоминала мнѣ фантастическій цвѣтокъ мака, распустившійся гдѣ-то въ подземельѣ.

Она нѣсколько разъ медленно поднимала и опускала вѣки и улыбнулась такъ, какъ будто бы хотѣла оскорбить. Я почувствовала, что густо краснѣю, но всетаки не потупляла глазъ.

Она спросила, скрививъ ротъ въ улыбку:

— Вы знаете, зачѣмъ я васъ позвала?

Я отвѣтила, что, вѣроятно, для того, чтобы сказать мнѣ о мадемуазель Максимильэнѣ.

Она опять скривила ротъ:

— А, да, мадемуазель Максимильэна. Не надѣйтесь. Мы рѣшили отдать васъ на ферму въ Солонъ.

Она прищурила глаза и прибавила:

— Вы будете пастушкой!

И, подчеркивая, повторила:

— Будете пасти овецъ.

— Слушаю, матушка, — сказала я.

Она приподнялась изъ глубины своего кресла и спросила:

— А вы знаете, что значитъ быть пастушкой?

Я сказала, что видѣла пастушекъ въ полѣ.

Она приблизила ко мнѣ свое желтое лицо и проговорила:

— Вамъ придется чистить стойла. Тамъ очень дурной запахъ, и всѣ пастушки большія грязнушки. Вы будете также дѣлать и другую работу васъ научатъ доить коровъ, кормить свиней.