Мари-Клэр

Я начинала подрастать и становилась здоровѣе. Сестра Мари-Любовь говорила, что она гордится мной. Обнимая, она такъ крѣпко прижимала меня, что мнѣ было больно. Нѣжно прикоснувшись пальцами къ моему лбу, она говорила:

— Дѣвочка моя, дитя мое!

Во время перемѣнъ я часто оставалась съ нею. Я слушала, какъ она читаетъ: читала она глубокимъ, проникновеннымъ голосомъ и, когда дѣйствующія лица ей не нравились, она захлопывала книгу и начинала играть съ нами.

Ей хотѣлось, чтобы у меня не было ни одного недостатка, и она часто повторяла:

— Я хочу, чтобы ты была совершенствомъ, слышишь, совершенствомъ.

Однажды ей показалось, что я солгала.

У насъ было три коровы, которыя время отъ времени паслись на лужкѣ, гдѣ стоялъ огромный каштанъ. Бѣлая корова была злая, и мы боялись ея, такъ какъ она уже помяла разъ одну дѣвочку.

Въ тотъ день я увидѣла двухъ рыжихъ коровъ и одну красивую черную корову, отдѣльно отъ нихъ, какъ разъ подъ самымъ каштаномъ.

— Посмотри, — сказала я Исмери, — бѣлую-то корову обмѣняли за то, вѣроятно, что она была злая.

Исмери была въ плохомъ настроеніи духа, начала кричать, говоря, что я всегда подсмѣиваюсь надъ другими, разсказывая небылицы.

Я указала ей на корову. Она стала утверждать, что корова бѣлая, я же говорила, что она черная.

Сестра Мари-Любовь услышала насъ.

— Какъ ты можешь утверждать, что эта корова черная? — сказала она, разсердившись, повидимому на меня.

Въ этотъ моментъ корова перешла на другое мѣсто. Теперь она казалась мнѣ черной и бѣлой, и я поняла, что тѣнь каштана ввела меня въ заблужденіе. Я была такъ поражена, что не нашлась, что отвѣтить; я не умѣла объяснить этого. Сестра Мари-Любовь сердито потрясла меня за плечи, говоря:

— Почему ты солгала, ну-ка, отвѣчай, почему?

Я отвѣтила, что не знаю.

Въ наказаніе она отправила меня въ амбаръ на хлѣбъ и на воду.

Такъ какъ я не солгала, то наказаніе было для меня безразлично.

Амбаръ былъ заваленъ старыми шкафами и принадлежностями садоводства. Карабкаясь съ одной вещи на другую, я тотчасъ же очутилась на самомъ высокомъ шкафу.

Мнѣ было уже десять лѣтъ, но только теперь впервые я была одна. Я почувствовала что-то вродѣ удовлетворенія. Побалтывая ногами, я уносилась въ невидимый міръ. Старый шкафъ съ заржавленными желѣзными частями превратился въ подъѣздъ роскошнаго дворца. Я — маленькая дѣвочка, покинутая на горѣ; красивая дама, одѣтая феей, увидѣла меня и идетъ ко мнѣ; предъ ней бѣгутъ чудныя собаки; онѣ уже были почти у моихъ ногъ, когда я увидѣла передъ шкафомъ сестру Мари-Любовь, смотрѣвшую по сторонамъ.

Я забыла, что сижу на шкафу; я все еще воображала себя на горѣ и была огорчена, что приходъ сестры Мари-Любови разсѣялъ мой дворецъ со всѣми его героями.

Она открыла меня благодаря тому, что я болтала ногами; и я, и она одновременно замѣтили, что я сижу на шкафу.

Она постояла съ поднятыми на меня глазами, потомъ вынула изъ кармана своего передника кусокъ хлѣба, колбасы, маленькій пузырекъ вина, показала мнѣ и сердитымъ голосомъ сказала:

— Я принесла это для тебя. А теперь, видишь?

И она положила все обратно въ карманъ и ушла.

Немного погодя Мадлена принесла мнѣ хлѣба и воды, и я оставалась въ амбарѣ до вечера.

Съ нѣкотораго времени сестра Мари-Любовь стала грустной, перестала играть съ нами и часто забывала время обѣда. Мадлена посылала меня за ней въ церковь, гдѣ я заставала ее на колѣняхъ съ лицомъ, закрытымъ руками.

Мнѣ приходилось дергать ее за платье, чтобы она услышала меня. Часто мнѣ казалось, что она плакала, но я не смѣла взглянуть на нее, боясь, что она разсердится. Она была повидимому чѣмъ то поглощена и когда ей что-нибудь говорили, она сухо отвѣчала: да или нѣтъ.

Все таки она приняла дѣятельное участіе въ маленькомъ праздникѣ, который мы ежегодно устраивали на Пасхѣ. Она велѣла принести пирожки, разставить ихъ на столѣ и покрыть бѣлой скатертью, чтобы не вводить лакомокъ въ слишкомъ большой соблазнъ.

Обѣдъ прошелъ въ шумной болтовнѣ, — по праздникамъ намъ разрѣшалось говорить за столомъ. Сестра Мари-Любовь одѣляла насъ съ привѣтливой улыбкой, находя ласковое слово для каждой. Она собиралась раздать пирожки и снимала съ нихъ скатерть вмѣстѣ съ Мадленой. Вдругъ изъ-подъ скатерти выскочила кошка. Протяжное: „Ахъ“ одновременно вырвалось у нихъ обѣихъ.

— Противное животное, обкусало всѣ пирожки! — крикнула Мадлена.

Сестра Мари-Любовь не любила кошку. Постоявъ немного, она вдругъ схватила палку и бросилась за ней.

Началась жестокая погоня: обезумѣвшая кошка металась во всѣ стороны, спасаясь отъ ударовъ, которые сыпались на скамейки и на стѣны. Всѣ маленькія, страшно перепуганныя, бросились къ двери. — Не уходить! — остановила ихъ сестра Мари-Любовь.

У ней было такое выраженіе лица, какого я никогда не видѣла: съ поджатыми губами, щеками бѣлыми, какъ чепецъ, съ горѣвшими глазами, она показалась мнѣ такой страшной, что я закрыла лицо руками.

Невольно я взглянула опять. Погоня продолжалась, съ поднятой палкой сестра Мари-Любовь бѣгала молча, съ открытымъ ртомъ, откуда виднѣлись маленькіе, острые зубы. Она бѣгала по всѣмъ направленіямъ, вскакивала на скамейки, поднималась на столы, быстро подбирая юбки; когда она чуть было не настигла ее кошка сдѣлала невѣроятный скачокъ и вцѣпилась въ гардину на самомъ верху, надъ окномъ.

Мадлена, бѣжавшая слѣдомъ за Мари-Любовью съ ухватками немного грузнаго щенка, бросилась было за палкой подлиннѣе, но сестра Мари-Любовь остановила ее жестомъ, сказавъ:

— Счастье ея, что спаслась!

— О, какой стыдъ, какой стыдъ! — закрывая рукой глаза, произнесла стоявшая около меня нянька Жюстина.

Я тоже находила эту сцену постыдной: я какъ будто стала терять уваженіе къ сестрѣ Мари-Любови, которую я всегда считала непогрѣшимой. Я сравнивала эту сцену съ другой, въ день грозы. Какой недосягаемой казалась она тогда! Я вспоминала, какъ она встала на скамейку, спокойно закрывала высокія окна, поднимая свои красивыя руки, съ которыхъ широкіе рукава спадали до плечъ; испуганныя молніей и бѣшенными порывами вѣтра, мы метались въ ужасѣ, а она спокойно сказала:

— Но… вѣдь это просто ураганъ!

Сестра Мари-Любовь велѣла дѣвочкамъ удалиться въ глубь залы и открыла настежь дверь. Кошка въ три прыжка выскочила наружу.

Въ тотъ же день я была очень изумлена, увидѣвъ, что вечерню служитъ не старый нашъ священникъ, а другой.

Новый священникъ былъ высокаго роста, коренастый. Онъ пѣлъ сильнымъ, но прерывающимся голосомъ. Весь вечеръ мы говорили о немъ. Мадлена говорила, что онъ красивый мужчина, сестра Мари-Любовь находила, что голосъ у него молодой, но что произноситъ онъ слова, какъ старикъ. Она сказала также, что походка у него молодая и изящная.

Дня два-три спустя, когда онъ пришелъ къ намъ, я увидѣла, что волосы у него сѣдые, вьющіеся на концахъ, а глаза и брови черные.

Онъ захотѣлъ увидѣть тѣхъ, которыя готовились къ первому причастію и спросилъ у каждой имя. За меня отвѣтила сестра Мари-Любовь.

— Вотъ эта — наша Мари-Клэръ, сказала она, кладя мнѣ на голову руку.

Подошла въ свою очередь Исмери. Онъ посмотрѣлъ на нее съ большимъ любопытствомъ, заставилъ повернуться спиной и пройтись предъ нимъ; онъ сравнилъ ее по росту съ трехлѣтнимъ младенцемъ, а когда онъ спросилъ у сестры Мари-Любови, развита ли она, Исмери вдругъ повернулась къ нему и сказала, что она не глупѣе другихъ.

Онъ засмѣялся и я увидѣла, что у него зубы очень бѣлые. Когда онъ говорилъ, онъ подавался впередъ такъ, какъ будто бы старался поймать слова, которыя, казалось, вырывались у него противъ воли.

Сестра Мари-Любовь проводила его до воротъ главнаго двора. Обыкновенно она провожала гостей только до дверей залы.

Она вернулась на свое мѣсто и, немного спустя, сказала, не глядя ни на кого:

— Это, дѣйствительно, выдающійся человѣкъ.

Нашъ новый священникъ жилъ въ маленькомъ домикѣ, около самой церкви. По вечерамъ онъ прогуливался по липовой аллеѣ. Онъ проходилъ очень близко около лужайки, гдѣ играли, и кланялся сестрѣ Мари-Любови.