Народный проспект (ЛП)

Только я ничего уже не хочу разговаривать и иду отлить.

А в сортире опираю лоб на ледяных кафельных плитках.

Это меня всегда успокаивает.

И выпрямляет.

А по возвращению чувствую, как над столом поднимается табачный дым и достава, и что снова клубятся тучи.

Начинается всегда невинно. Все всегда начинается с маленькой чешской войнушки. К примеру, что лучше: горчица обычная или сарептская. И что лучше: Будвайзер или Пильзнер? АК Спарта Прага или СК Славия Прага? И могли ли мы защищаться в 1938 году? А потом колеса идут в ход.

1111.

6666.

1010.

И Морозильник говорит: "Блин, Вандам, а нехреновое дерьмо ты выборол на этом Народном^[28]…

И если бы это не был Морозильник, он уже валялся бы на полу.

И Морозильник говорит: "Вот не ожидал же ты такого, а? Что все пойдет псу под хвост?".

А потом кто-то еще спрашивает: "Погоди, на каком еще Народном?".

И Морозильник ему отвечает: "Ну так ведь Вандам там начал".

А этот другой спрашивает: "Где-где?".

И Морозильник говорит: "Ну там, внизу, в городе, на Народном проспекте. Тогда, в ноябре".

А этот другой начинает ржать: "Так мы же все там были, или нет? Все начали".

А Морозильник говорит: "Может оно и все, но Вандам там был наверняка. Вандам все это начал".

Ну а тот другой, которого раньше я здесь как-то и не видел, говорит: "А чего там такого сталось?".

И в этот момент я уже не выдерживаю, снова у меня дергается рука, снова колотится сердце, снова я чувствую, как оно все во мне скопилось и желает вырваться наружу, что снова все мое тело трясется.

Но я успокаиваюсь.

И говорю: "Блин! Да успокойся, не хочу я уже к этому возвращаться, ясно? Что было, то было. А сегодня – это уже теперь. Все, ничего не хочу больше говорить. Хочу развлекаться. Сильва, а поставь чего-нибудь…"

И Сильва чего-то поставила.

Кантри.

А я говорю: "Сильва, поставь чего-нибудь другое. Не такое дохлое".

И Сильва включает телевизор, в котором как раз говорит инженер профессор президент^[29]. Мужики какое-то время пялятся на него с бычками во ртах и ничего не говорят, после чего Сильва выключает телик и снова врубает радио.

Рок.

А я говорю: "И принеси мне пиво, а?".

И Сильва приносит мне пиво и улыбается. А я ей тоже улыбаюсь.

И кто-то говорит: "Сильва – она все сделает. Наверняка берет в рот".

А я ему говорю: "Хавальник закрой".

А этот кто-то говорит: "Да я только хотел сказать, что новые девицы не берут".

А я ему говорю: "Оставь Сильву в покое, ясно?".

А он говорит: "Ясно".

А Морозильник говорит: "Наш Вандам – национальный герой".

А я ему говорю: "Морозильник, душа моя, я тебя люблю, но ты тоже заткнись, а?".

Но тот другой желает услышать мою историю.

Но я ему говорю: "Это личное".

И гляжу на Сильву, а она глядит на меня и улыбается, но в глазах у нее какие-то вопросительные знаки. И я себе это так объясняю, что, может быть, сегодня мы вскочим один на другого, что вцепимся зубами в шею.

Ей не хватает мужика. Так я чувствую. А мне не хватает бабы.

И она тоже это чувствует.

А потом говорю: "Серьезно, что-то не хочется сегодня рассказывать. В другой раз".

А Сильва выставляет очередные рюмки и говорит: "За хорошее настроение".

А этот другой говорит: "За свободу".

И Морозильник говорит: "Ясное дело, за ноябрьское хорошее настроение".

И кто-то еще говорит: "За ноябрьскую революцию".

А потом мы чокаемся рюмками.

И кто-то там еще говорит: "За Гавела!".

И еще кто-то там еще говорит: "За правду и любовь, которые победили ложь и ненависть!".

А Морозильник говорит: "За Вандама, национального героя с Народного проспекта".

А я ему говорю: "Заткнись!".

И кто-то говорит: "Понятное дело, я тоже там был".

А Морозильник говорит: "Ну, ессно, ты прав, мы ведь все были на Народном, разве нет?".

И кто-то еще там говорит: "А какие лозунги там кричали?".

И Морозильник говорит: "У нас пустые руки!".

А кто-то еще говорит: "У нас кирпич^[30] в руке!".

И кто-то еще говорит: "Только народ".

И Морозильник говорит: "Ясное дело, только народ".

И тут все поднимаются с мест и начинают орать:

Только народ!

Только народ!!

Только народ!!!

А потом кто-то вытягивает руку в нацистском "хайль!".

И кто-то ему говорит: "Блин, а вот это у же нет, с этим пиздуй отсюда".

А я говорю: "Блин, это же чешский юмор^[31], разве нет? Весь мир обожает чешское пиво и чешский юмор.

Мы были жертвами нацистов и русских, мы имеем право гад всем насмехаться. Мы всегда были жертвами. 1938. 1968. Не слишком бери на ум, это римский жест. Не нацистский. Римский! Это насмешка, или нет? Я – римлянин. Никакой я не нацик. Так почему, блин, в Европе нельзя делать римские жесты? Европа ведь стоит на римских фундаментах.

Я – европеец. А вы – нет?

И Морозильник говорит: "Ясен перец, все мы европейцы".

И вдруг все вытягивают руки: хайль!

Только народ!

Долой черномазых.

Долой студентов.

Долой босоту.

Долой люмпенов.

Долой цыган.

Долой дармоедов.

Долой панкушников.

Долой желтков.

Долой мафиози.

Долой педиков.

Долой боссов.

Долой 1111.

Долой сверхчехов.

Долой наркеш.

Долой болельщиков Славии.

Долой 6666.

Долой болельщиков Спарты.

Долой боссов всех боссов.

Долой свиней наверху.

Долой 1010.

Долой свиней внизу.

Долой всех свиней.

Долой всех, которые пудрят мозги и достают.

Долой всех, кто к нам приебывается.

Долой все, что забирает у нас работу.

Долой иностранцев.

Долой австрияков..

Долой поляков.

Долой немцев.

Долой словаков.

Долой чехов.

Долой! Долой! Долой!

Только народ.

Долой всех баб, которые не желают с нами трахаться.

Долой всех баб, которые не берут в рот.

Долой всех баб.

Все долой!

И все скалятся.

Ясный перец, самое главное – это хорошенько постебаться, или нет?

Чехия для чехов.

Брно для брнов.

Чешский юмор.

Чешское пиво.

Ведь мы же никогда и никому.

Весь мир состоит из херни.

Но тут неожиданно все эти смешки мне осточертели, и я говорю: "Хватит, понятно? Или вы хотите меня достать?".

Но я же знаю, что Морозильник совсем не хочет меня доставать, что это дружбан и вообще классный мужик. Он же прекрасно знает, где я был во время бархатной революции, потому что я и вправду стоял на Народном проспекте. Это я там их пиздил.

Я был на самой передовой. Это я нанес первый удар. Это я все начал. Кто-то ведь должен был это сделать.

Нет, никакой медали я себе не хочу.

Не хочу я никаких дурацких отличий.

Я только лишь хочу сказать, что в самом начале может быть только один. Один единственный. И что этим одним-единственным тогда был я.

Снова иду отлить. Мельком гляжу на улицу. Мужика из Моравии уже нет. Наверняка подался в свои Хрлицы под Брно. Мне кажется, что на штукатурке возле двери остался след кров, но, возможно, это всего лишь тех придурков, что малюют граффити, которым тоже следовало бы преподать небольшой урок по жизни.

И я медленно делаю вдох и втягиваю в легкие шмат зимы и массива, и мне кажется, будто бы чувствую и запах леса. Гляжу в небо. Оно меня всегда успокаивает.

Делаю глубокий вдох.

Окна вселенной распахнуты настежь.

А потом возвращаюсь вовнутрь.