Танюшка

— Вот этот товарищ, из Глушинской партии.

— Этот? — Семен посмотрел на Митю, будто он был неодушевленный предмет или их, таких товарищей, было тут много. — А с конем он совладает?

— Спрашиваете! В деревне вырос, — сказала быстро Танюшка и оглянулась на остановившегося в нескольких шагах Митю, улыбаясь ему и подбадривая.

— Все едино — постороннему лицу упряжку доверить не имею права, — сказал Семен.

— А мне-то можете?

— Дак и ты рази едешь?.. Ну — тебе-то... Тебе можно, — как бы разрешил Семен и вздохнул отчего-то. — Но обратно ж вот ему тебя, — он кивнул в сторону нахмурившегося Мити, — доверить не могу.

— Да вы-то мне кто?! — рассмеялась Танюшка. — Свекор, что ли?

— Покамест нет. Но, даст бог, буду.

— Ой, дядя Семен, уморил! — Она распахнула курточку, помахала полами: становилось жарко. — Ваш Пашенька уже всех перебрал, все ему не под лицо. На городскую, видно, целит.

— Коль свои носами крутют. — Семен повернулся к нормировщику. — Вот, Вася, как нынче получается. Если красивая девка какая, дак обязательно вертлява, либо без уважительности. Раньше не таки были.

— Что в женской красоте хорошего, — сказал Вася. — Одна иллюзия.

Танюшка напомнила:

— Дядя Семен, мы очень торопимся.

Тот сунул руку в карман ватника, загремел ключами.

— Эх, язви вас, с вашей запряжкой. Ни буден тебе, ни праздников... — сделал вялую попытку встать, оторваться от бруса, но не смог, а может быть, просто не захотел. — Э, у меня, Танька, парализация нижних конечностей наступила, — сказал он. — Васю лучше попроси. Он в молодости грамотей по лошадиной части был, ух, грамотющий мужик.

Шапка его при этом снова упала до самых глаз. Танюшка обернулась, подергала Бабкина за прорезиненный горячий от солнца рукав.

— Василий Ильич, миленький, запрягите, а?

На клиновидном, гладко выскобленном лице Бабкина проступило удовлетворение похвалой, тут же сменившееся выражением суровой озабоченности.

— Жалко, нынче кони сошли со сцены, а то бы я... — Он с достоинством поднялся. — Ну пошли, молодежь, тряхну стариной, так уж и быть... Сема, где ключи-то от хомутной?

— Ты в самом деле хочешь со мной в Глушинку съездить? — спросил Митя, когда они, выехав из ворот конного двора, потихоньку, через колдобины и лужи, выбрались на главную улицу поселка.

— А как же? Ведь про твое деревенское детство я на ходу сочинила. Вроде как поручилась.

— Думаешь, я с одной лошадиной силой не справлюсь?

— Может, и нет...

— Да в моем танке их триста!

— Триста, а через овраг сел, — уязвила его Танюшка и засмеялась необидно. — Ну-ка держи руль одной лошадиной силы!

Она протянула ему ременные вожжи, и он растерянно задергал ими, отчего жеребец недовольно выгнул из-за дуги шею, посмотрел на Митю выпуклым глазом. Корзина ходка, сплетенная из прутьев, круто покачнулась, притиснув их друг к другу, и они, борясь с чувством неловкости, охватившей вдруг обоих, замолчали.

На въезде в тайгу текла речка Терсь. Разлившаяся вода, затопив низины, подступала к самой насыпи. Лесовозная крепкая дорога, подсыпанная гравием, перескочив мост, сворачивала направо и устремлялась вверх по речке, уныривая от нее в глухой черно-зеленый пихтарник и снова выбегая на простор поймы, бело сверкающей разливами.

Вдоль дороги снега не было. Лишь в тени разлапистых пихт и елок снег стлался серым полотенцем, густо засыпанный торчком упавшими иглами — будто травка пробилась.

Конь шел бодро, уверенно, с легкостью тащил двухколесный ходок. Сперва при каждом повороте дороги Митя старался дергать соответствующую вожжу, при приближении к взгорку понукать коня, но Танюшка сказала, что без особой нужды дергать не надо, он этого не любит. Тогда Митя, опустив совершенно вожжи, с удивлением увидел, что действительно — конь идет нисколько не хуже, не сворачивает где попало, сам выбирает наиболее сухие и ровные места, на подъемах наддает ходу, на спусках притормаживает, так что он, Митя, в качестве «водителя» ему вроде и ни к чему. Тоже мне транспорт, сиди себе, чмокай губами да поглядывай. Обидно даже.

На этом отрезке, от леспромхоза до партии, Митя знал каждую ямку, но сейчас им внезапно овладело ощущение, будто с дорогой что-то случилось. Нет, дорога была та же самая, и ямки и колдобины, до краев заполненные талой водой, были на своих законных местах. И вот даже упавшая макушкой через колею пихта надоела последний месяц ему своими расщепинами — торчат, как рогатины, норовя заехать прямо в ветровое стекло, но все же что так его сильно настораживает и смущает? И вдруг он понял: тишина. Его смущала, награждая непривычными ощущениями, тишина! Сколько он мотается по этой дороге — всегда в непрерывном грохоте дизеля, в гусеничном лязге, да еще словоохотливые пассажиры рядом, без которых не обходится ни одна поездка, пытаются кричать в самое ухо, полагая, что иначе водитель не расслышит. И тишина эта была наполнена птичьим пением и гомоном — будто льется водопад серебряных камешков. Никогда бы не подумал, что здесь обитает столько пернатых, да еще таких горластых. Взлетают, перепархивают, шуршат в хвойных ветках. А вон дятел уперся крепким хвостом в сухую стволину и намолачивает клювом, как барабанной палочкой, — тоже песня! Отовсюду журчало, булькало, позванивало, наполняло воздух веселой солнечной капелью.

Танюшка сидела, посунувшись в уголок покрытого кошмой сиденья, вертела во все стороны головой: должно быть, любовалась окрестными пейзажами. Странная девчонка, взяла да и поехала с ним... А может, в самом деле побоялась доверить ему лесхозовскую лошадь? Вон какой он неловкий, даже вожжи держать не умеет. То они у него провиснут ниже лошадиного брюха, то под хвост попадут... А впрочем, чего тут странного, поселок гуляет, что ей делать среди пьяных. Вот братовья у нее — мужики дельные, технари, толк в машинах знают. Особенно младший, Сашка. Вот бы с кем сойтись, сдружиться... Какого он себе краба замастырил! Продемонстрировать на городской выставке самоделок — все жюри упадет. А то все гоняемся за скоростью, комфортабельностью. Прав Димка, все эти «Москвичи» и «ВАЗы» хороши, конечно, но не для здешних дорог. Димка мужик тоже ничего, лет на семь всего, наверное, старше и уже главный механик, и пьет не очень чтобы, больше хохмит да дурашничает. И жена у него... Тут он с удовольствием и подробно стал думать про Тамару. Про ее округлые в запястьях, красивые руки, затянутое в серебристую ткань полнеющее тело, ее улыбку... Представил, что не Танюшка сидит сейчас с ним рядом в ходке, девчонка-десятиклассница, а Тамара, молодая уверенная женщина, снисходительно-ласковая, и тут же почувствовал волнение и легкую на душе смятенность...

Дорога, виляя по берегу, все ближе подступала к речным разливам, вернее сказать — разливы подкрадывались к ней. Туго шевелящиеся струи текли вдоль насыпи, таща на себе всякий лесной мусор — порубочную щепу, гнилье и хлам прошлогодней растительности, вымытые корни, взметывающиеся в мутном потоке, как змеи.

Слева по ходу открывался широкий, заросший тальником и черемушником лог.

Верховья лога уже попадали в район горных работ партии, куда Мите приходилось ездить часто. До их Глушинки оставалось километров пять. Повиляв по кустарнику, дорога вывернулась наконец на открытое и тотчас — с разбегу — уперлась в воду. Гравийное полотно было залито метров на двадцать. По всем признакам вода была неглубока и спокойна, но Митя не знал, пойдет ли конь и надо ли его заставлять. Он вопросительно посмотрел на свою спутницу. Та решительно взяла у него из рук вожжи и легко, подбадривающе подергала ими.

— А не потопнем? — спросил Митя бодрым тоном, не желая показать перед девушкой свое беспокойство. Он вспомнил, как тянуло его тягач в дымящийся поток Кривого оврага, а он ничего не смог сделать, хоть плачь.