Танюшка

Митя вспомнил; у него действительно была в кабине бутылка, купленная в городе к празднику.

— Ладно, мужики, — сказал он им. — Чего уж там, 6росьте, я ведь хотел по уму.

В доме готовился праздничный обед. Анна Прокофьевна, Танюшка, жена Димы Тамара накрывали на стол — в в той самой большой комнате, в которой на диванчике спал Митя. Но сейчас постель была убрана, диванчик придвинут к столу, и солнце, щедро лившееся в чисто протертые окна, искрилось в посудном стекле, дрожало золотыми пятнами по стене и по коврику с ужасно драматичным сюжетом про волков, так развеселившим Митю сегодня утром.

Братовья, все трое, собравшись в боковой Сашиной комнатке, сразу завели технический спор — о преимуществах «Москвича» и «ВАЗа».

— «ВАЗ» — машина, конечно, толковая, — горячился Дима. — Вся комфортными цацками обвешана, плюс экономичность, плюс чего там еще? Аха! Но не для наших дорог!

— Машина не виновата, что у нас такие дороги, — сказал Петр.

— Аха! А я виноват? Скажи — виноват? Дайте мне на «Москвича» вазовский карбюратор, и я всех вас буду спокойненько делать. — Он сунул в рот сигарету, похлопал обеими руками по карманам в поисках спичек, не нашел, вынул вновь сигарету, добавил; — Причем спокойненько!

Митя сидел в сторонке, зажав между коленей сомкнутые ладони, делал вид, что с интересом слушает, а мысли его были заняты своим. Аккумуляторы посажены — ладно, не смертельно. Заведу от воздушной системы. Но в двигатель наверняка насосало воды, значит, масло придется сливать. А где тут его достанешь, мне ведь авиационное надо. В ихнем леспромхозе разве найдешь авиационное? А дерьма мне даром не надо — двигатель гробить...

— Сашка! — Дима теперь кричал, положив тяжело руку на сидящего рядом с ним на краешке кровати брата. — А ну покажи кой-кому свой тайный плод любви несчастной. Пускай кой-кто из городских поглядит и убедится: мы тоже тут не лаптем щи хлебаем!

— Да нечего там еще смотреть! — отвечал Саша, слабо уклоняясь от навязчивых братовых объятий. — Одна рама, считай, на колесах, больше ничего.

— Неправда, не ври, не завирайся, вся ходовая часть готова, двигатель.

— Ну — еще ходовая, — соглашался Саша.

— А вот ГАИ тебя все равно не зарегистрирует — голову на отруб кладу, аха! Вот она, ГАИ, сидит рядом, спроси ее в упор. — Дима тыкал согнутым пальцем в сторону Петра Игнатьевича: — Спроси, спроси, воспользуйся ее редким присутствием.

— Да ладно тебе, Димк! — слабо отбивался Саша, — Не зарегистрирует — и не надо, подумаешь, беда какая.

— Нет, вы глядите на этого чалдона — не надо! Не беда! Полгода из сараюшки не вылезает, весь наш автобазовский скрап растащил, по металлолому плана не выполняем! Денег от него мать не видит — все на запчасти ухайдакивает — и не надо! Не желаем! Мы такие! Ну жук на палочке!

— Ты погоди, не шуми, перепонки болят, — осаживал его старший, Петр Игнатьевич. — Почему не зарегистрируют? Если все будет в технических нормах...

— Аха! Нормах! Он такое замастырил, башка белобрысая, что у вас и норм-то не придумали.

— Что же именно?

— Сашка, пошли!

— Да потом, — отбивался Саша, хотя, судя по всему, ему было лестно оказанное внимание. — Пообедаем вот...

«Первое, значит, масло, — продолжал под этот галдеж свою томительную думу Митя. — Отсюда до базы партии четырнадцать кэмэ по спидометру. Выпросить бы у леспромхозовских коня да сгонять, часа за три обернуться можно. А к кому сейчас сунешься, все небось гудят, дым коромыслом...»

— Это ты верно, золотые слова: надо сперва пообедать, а то не тот эффект получится. Мама! — Дима резво встал, высунул в двери свою тоскующую физиономию. — Массы извелись в ожидании, скоро под знамена призовете?

— Вот ерихонская труба, — откликнулась из большой комнаты Анна Прокофьевна. — Ну бес, ну бес... Давайте, мужики, можно рассаживаться.

Праздничное застолье в доме Шварченковых, на которое Митя попал совершенно случайно, понравилось ему прежде всего атмосферой доброжелательности и искреннего, какого-то веселого уважения членов этой большой семьи друг к другу. Петр Игнатьевич, в светлой, без галстука, полотняной рубашке, обтянувшей его крутые, тяжелые плечи, восседал во главе, выполняя роль старейшины стола. На остроумные, необидные подначки, на незлое вышучивание чьих-то слабостей и промахов он первый откликался густым, заражающим ах-ха-ха, от которого звенело в серванте стекло. Он и сам блеснул юмором, рассказав в смешных деталях, в большинстве придуманных или преувеличенных, как они с Митей курнулись в Кривом овраге, как выскакивали через аварийный люк и как Митя впопыхах искал шапку.

Все смеялись, смеялся и Митя. Краем глаза он видел Танюшку, она сидела рядом со старшим братом и время от времени, когда уж было от смеха невмоготу, клонилась плафончиком головы на его крутое плечо. При этом какой-то невзрачный, угловатый камешек на серебряной цепочке (амулет, что ли?) скользил по ее открытой, нежной шее.

Пили мало, и если обращали внимание на винные бутылки, то только исключительно по инициативе Димы, не терпевшего на столе невыпитых рюмок. Его дружно осаживали, грозились совсем отнять у него рюмку, а он шутливо куражился, острил, умышленно вызывая огонь на себя, создавая вокруг своей персоны целый спектакль. И это Мите тоже правилось, и он уже питал к дурашливому, неуправляемому колготному Диме что-то вроде родственных симпатий.

А Димина жена Тамара, молодая полнеющая женщина, сидевшая между мужем и Митей и взявшая над ним, гостем, шефство, все подкладывала ему в тарелку — то капустного салату, то холодца, то яичко с помидорной шляпкой в виде гриба, — весело приговаривала: «Мой ни черта не ест, так хоть вы, Митя, ешьте, я люблю, когда мужчины хорошо едят, я прямо влюбляюсь в них при этом». Митя бормотал «спасибо», отнекивался, клялся, что сыт, но все напрасно. У Тамары были округлые в запястьях, красивые руки с удлиненными розовыми ногтями, да и легкая молодая полнота к лицу — она, эта спокойная, шутливо-ласковая женщина, чем-то не уловимым смущала Митю.

Он не умел определять возраст людей, особенно женщин, но тут почему-то был уверен: Тамаре двадцать пять. Полукруглая цифра эта как бы сама выписывалась всем ее мягко-женственным обликом, уверенными движениями упругого, энергичного тела, висюльками скромных сережек, взглядом карих, притушенных подчерненными ресницами глаз.

Потом Петр Игнатьевич объявил антракт, и все гурьбой повалили на крыльцо. Саша исчез из-за стола еще раньше, и теперь из дощатой сараюшки в глубине двора слышался моторный треск и вился дымок выхлопов. Майское горячее солнце, после долгих дней ненастья, щедро грело насыревшую землю.

На старой клумбе греблись куры, между ними короткими перебежками, как солдат под огнем, бегал скворец, блестя пепельными боками. Над забором, за рябью ветвей ранета, возвышался зеленый овал тягача, но это видел сейчас, пожалуй, только один Митя, который стоял на крыльце позади всех, прислонившись спиной к горячей от солнца стене.

Неугомонный Дима, стараясь казаться пьянее, чем был на самом деле, стучал по стене сараюшки кулаком, ломая язык, выкрикивал:

— Сашка-подлец, публика давно в сборе, ложи блещут, видчиняй ворота, не то хуже будет.

Петр Игнатьевич, аккуратно расстелив на ступеньке носовой платок, сел, положив руки на растопыренные колени, — будто телевизионную передачу смотреть собрался. Тамара остановилась позади, обняв Танюшку и шепча ей что-то на ухо, как своей подружке. Обе смеялись. Митя смотрел на обеих, но видел только Тамару. Платье ее из светлой, блестящей материи плотно, вызывающе обрисовывало фигуру.

Митю как-то не очень волновала предстоящая Сашина демонстрация, он думал о том, как ему раздобыть лошадь, время еще обеденное, и он успел бы сегодня добраться до базы и к вечеру вернуться. Он уже готов был подсесть на ступеньку к Петру Игнатьевичу, завести разговор, но тут широко распахнулись двери сарайчика, и оттуда, треща двигателем без глушителя, выкатилась на колесах рама — автомобилем назвать это сооружение было бы преждевременно.