Есть такие (СИ)

Молчавший, как всегда, Рафик не произнёс за весь вечер ни одного слова, то думал какую-то свою горькую думу, то внимательно прислушивался к разговору.

ПРИЯТНЫЕ МЕЛОЧИ.

Запыхавшись, подбежала к только что подошедшему автобусу, в который моментально устремилась толпа с остановки. Вошла в салон -- увы! Все места были уже заняты.

- Не повезло! - Усмехнулась про себя. - Придётся опять стоя ехать полчаса.

Осмотрелась, ища знакомые лица, хотя ей все эти лица давным-давно примелькались, с любым из трёх с половиной тысяч человек глаза её встречались неоднократно, многие настолько примелькались, что иногда по ночам снились.

Вот группа сернокислотчиков, совсем не старые мужчины, у всех из носов течёт влага. Всегда. Они привыкли к этому, у них отсутствуют нервные окончания в этом месте -- их слизистая оболочка давно изъедена парами сернокислотного газа.

Группа женщин торопится на стоящий с открытыми дверями автобус -- это с суперфосфатного цеха, одна из них даже не успела снять с себя респиратор, они там задыхаются при производстве и упаковке минеральных удобрений, побочный продукт от отходов металлургического производства.

Прислушалась к объяснению одной из девиц со свежим красным пятном на носу, самой выставляющейся части лица, оказывается, железнодорожница, на неё сверху, с трубопроводов, капнул ядовитый конденсат. Теперь язва болеть будет не меньше месяца, пока кожа не сменится, раз во-время не сумела промыть простой водой.

С другой стороны вёлся горячий разговор -- обсуждали недельной давности пожар в медеплавильном цехе от выплеска раскалённой лавы при розливе меди, где пострадала крановщица.

Она могла сунуть свой ядовитый язычок в любую из этих групп по интересам, но сдерживала себя, так как не хотелось возбуждать ещё больше эти, усталые после ночной смены, души.

Молча стояла недалеко от входной двери, держась за ручку одиночного сидения, занятого молодым человеком. Народ прибавлялся, становилось всё теснее, не повернуться, не отвернуться, если руки внизу, их не поднять, если вверху -- не опустить. Знала, что автобус не тронется с места, пока теснота не превысит критический уровень. Она ежедневно всю жизнь наблюдала эту картину, с восемнадцати лет, а ей, слава Богу, шестьдесят минуло.

Она знала историю завода. Его строительство началось ещё до Великой Отечественной войны, первая тонна меди была получена в 1940-ом году. Она ещё застала огромный заводской посёлок из двухэтажных деревянных бараков, вокруг которого расположился безграничный частный сектор. Там они с мужем начинали свою семейную жизнь. Сейчас всё население оттуда переехало далеко от вредных выбросов в пятиэтажные хрущёвки, очень кстати бесплатно предоставленные квартиры всем без исключения горожанам. Через десять лет после прихода её на завод, освоили плавку меди в жидкой ванне, ПВЖ. Ещё через десять лет завод стал открытым акционерным обществом. Потом обогатительная фабрика была переведена на переработку шлаков от собственного производства, а шлаков этих скопились горы на многие километры в его северной части. Недавно праздновали получение миллионной тонны концентрированной серной кислоты, олеума, которая направлялась во все страны мира.

А сколько побочных производств от работы одного медеплавильного цеха создано! Перерабатываются и пары, и газы, и вредные примеси, даже вода, в которой бесчисленное множество веществ, пусть и вредных. Всё это нельзя не оценить с точки зрения экологии. А её родной цех ксантогенатов -- реагентов, получаемых из пыле-воздушных смесей солей и эфиров. Их применение безгранично, и для извлечения тяжёлых металлов из руд, и для добавок к смазочным маслам, и для синтеза пестицидов и прочее.

И городская теплофикационная котельная, принадлежащая заводу и построенная на его территории, снабжала почти весь двести пятидесяти тысячный город паровым отоплением.

Она могла бы давно уже не работать, ксантогенатчиков в сорок пять отправляют на пенсию, но привычка, говорят, хуже татарина. К тому же она постоянно видела свою фотографию на заводской доске почёта -- мелочь, а приятно!

Третья часть города работала на этом заводе, все её многочисленные родственники, все знакомые, все соседи. Все в трудные девяностые-двухтысячные годы выживали за счёт него. Сколько сокращений они пережили, сколько вынужденных отпусков, иногда по три-четыре месяца, пока миллиарды вкладывались в его реконструкцию правительствами всех уровней. Однако, вредное производство -- оно вредное так и осталось.

Ещё лет десять назад соседки под окном её квартиры на первом этаже по вечерам жаловались друг дружке, что угробили своё здоровье на этом предприятии, все уже поумирали одна за другой. Сейчас на этой лавочке сидят уже другие "старушки", более молодые, а тема разговоров не меняется, обсуждают свои любимые болячки. Можно подумать, что если бы они не работали, то и не болели бы. Ей так надоели эти ежедневные слушания под окном, что она однажды не выдержала:

- Дай-ка я развеселю себя чуточку -- выплесну свой яд, его хоть и немного, но вполне достаточно, чтобы мне полегчало.

Распахнула окно.

- Привет, соседушки! - Начала она с сияющей улыбкой своим ласковым, можно сказать, самым нежнейшим языком в мире.

- Лида, выходи, поболтай с нами!

- А я где, разве не с вами? Мне с высоты на вас как-то интересней смотреть.

- На лавочке-то лучше!

- Сейчас я вас разведу, голубушки! - Усмехнулась про себя. - О чём разговор ведёте? Опять завод хаете?

- Лида, а тебе он не надоел ещё? Ты давно ведь на пенсии. Что тебе дома-то не сидится? Денег не хватает?

- Хватает. Скучно мне дома! Ни ребят, ни котят... Мужа не стало, так даже кашу сварить некому. Для меня работа -- это веселье.

- Ох уж и нашла веселье!

- Да. Я на работу хожу, чтобы поесть, помыться, и поматериться! - Смеялась она. - Дома на целое лето горячую воду отключают, а в цехе замечательная бесплатная сауна. В столовых заводских питание отличное, для меня трёхразовое -- до смены, во время смены, и после смены, а дома у меня даже в праздник мышь крошки хлеба не найдёт.

- А материшься-то почему?

- А я жить без матьков не могу! - Хохотала она. - Раньше на мужа ласково гадость из себя выбрасывала, а сейчас -- на всех, кто хорошо работать не научился. Удовольствие, скажу вам по секрету, стопроцентное!

- Ну и язвочка же ты, оказывается!

- Да, язвочка! Хоть мелочь, а приятно!

- Соври нам ещё что-нибудь.

- Я вам быль расскажу. - Приступила она к задуманному. - Знаете, на этой лавочке лет двадцать назад сидели две старушки, делились меж собой любимыми болячками. Вскоре их не стало -- на кладбище унесли. Десять лет назад на вашей лавочке сидели уже три старушки, проклинающие наш любимый завод за то, что они начали жить на одних таблетках -- вскоре и их не стало. Сейчас вас уже четверо. Каждый вечер тараторите о своих болячках и проклинаете работу. Слушаю вас поневоле вместо радио. Кто вас на завод-то гонит? Купили бы дом, корову, утей, гусей, кур развели, огород пахали -- болеть вам бы там некогда было!

- Тебе самой давно уж помереть бы надо! - Вспыхнула одна из сидящих вдруг очень рьяно.

- Не дождётесь! - Показала им в окно кукиш. - Нет, мне ещё рано помирать, у меня ещё очень много радостей не освоено. - Продолжала она хоть и ласково, но с явной издёвкой. - Я не мелю языком всеми вечерами про горести свои перед Всевышним, не прошусь ежедневно на кладбище, не ем горстями таблетки, слава Богу, не проклинаю свою работу.

Конечно, и у ней были болячки, но она их не культивировала подобными разговорами, не заражала атмосферу вокруг себя смертельным ядом мыслей. Тогда она ни грамма не пожалела, что высказалась откровенно. Испугала соседок, видимо, до такой степени, что лавочку с тех пор стали занимать не они, а парочки влюблённые, за которыми было гораздо интереснее наблюдать. Иногда даже хотелось вступить и в их беседы, так как с высоты своего возраста многое могла бы им посоветовать, но что-то её удерживало от этих вмешательств. И перед сном она продолжала наслаждаться различными любовными историями под её открытым окном, иногда уносящим её в далёкие прошлые соблазны -- это лучше, чем перечисление всевозможных болезней, лекарств, и заводских ядов.