Ничего страшного

На дачу я и Любу с Павликом взяла. Вдвоем легче. И веселее, опять же. Любка такая беззаботная, смешливая. “Ты меня в качестве дойной коровушки с собой тащишь?” — хохотала она. А сама рада была без памяти, что от предков вырвалась. Совсем они ее заели. Грише приходилось возить из города продукты для всех четверых. Люба ничуть не комплексовала по этому поводу. Хотя за молоко, вообще-то, мы ей исправно платили.

Она ходила по дому с голыми, отвисшими сиськами, совершенно не стесняясь Гриши. “Застегнись, — просила я ее, — бесстыжая…” “Ревнуешь?” — лукаво поглядывала она.

Я сдуру рассказала ей про наш с Гришей договор, так и не нарушенный до сих пор. У нее глаза стали круглые, как часы на Спасской башне. “Ну вы даете, ребята…” — неопределенно протянула она.

Но с тех пор прямо у меня на глазах, нисколько не таясь, напропалую соблазняла Гришу. Кормит Павлика, а сама на него острым глазом косит. “Гришенька, иди сюда, я и тебе сисю дам. У мамы Любы молочка на всех хватит”.

Мне это почему-то было неприятно. А Гриша только усмехался кривовато.

Или развалится на диване — халат засаленный, половины пуговиц нет, все на виду, — и говорит, сюсюкая, как маленькая девочка:

— Гришенька, возьми меня тоже к себе в жены. Будет у тебя небольшой домашний гарем. Любовь втроем — это так романтично, так сближает… Светка будет у нас старшей женой, пусть она по хозяйству хлопочет, с детьми возится. А я буду младшей, любимой, исключительно для постельных дел. А, Гриш? Ой, Гриш, я такое могу, что тебе и не снилось!

Слушаю я этот беззастенчивый треп и аж трясусь от злости. Но виду не подаю.

Кроме того, постоянно сравнивая Милочку с Павликом, я с каждым днем убеждалась, что наша девочка во всем уступает ему. Она только еще начинала ползать, все время заваливаясь набок, а Павлик уже бегал вовсю. У нее было только четыре зуба, а у Павлика полный рот. И волосы у него длиннее и гуще. И болтал он, как заведенный, а Милочка только: “Гы” да “Мы”.

Любка ничего не хотела делать, целыми днями валялась полуголая на одеяле в саду и что-нибудь непрерывно жевала. А мне приходилось и возиться с детьми, и готовить, и стирать…

В общем, устала я ужасно. Еле-еле дождалась конца дачного сезона. И вздохнула с облегчением, когда пришлось собираться домой. В отличие от Любки, которая принялась ныть и стонать: “Ой, надоели мне мои черепа! Ой, как я не хочу возвращаться домой! Свет, а Свет! Поговори с Гришкой — может, я у вас поживу?”

Я так и села с размаху на то самое, на что обычно садятся.

— Ну-у, — озадаченно протянула я, — Что тебе на это сказать?… Ты же знаешь, что у нас сложные обстоятельства. Специфические…

— Тем более! — оживленно сказала она, облизывая свои толстые губы. Глаза у нее плотоядно заблестели.

— Он не согласится, — сказала я. — Вот как раз на то, что ты имеешь в виду, он ни за что не согласится!

— Ой, Света, — жеманно закрывает она глазки. — Ты не знаешь мужчин!.. Согласится! Спорим?

— Не буду я с тобой спорить! — сердито сказала я. — И вообще… у тебя муж есть! — вспомнила я. — Ты давно ему писала в последний раз?

Этот аргумент Любке нечем крыть, и она на некоторое время притухает.

Тут и Гриша подъехал с машиной.

— Какой мужик! — завистливо зашептала Люба. — Хоть на выставку достижений народного хозяйства. Хорошее тебе наследство подружка оставила!

— Хорошее, — не спорю я.

— А ты, подлый человек, не хочешь делиться с ближними! Так порядочные люди не поступают…

Честно говоря, Любка разбередила мое больное место. Гриша мне нравился. Очень. Не так, как Костя. И не так, как другие. Тут было чистое восхищение. Нежность. Жалость. И… что-то еще.

Он был так благороден. Так красив. И так несчастен.

Я все чаще и чаще задерживала на нем свой задумчивый внимательный взгляд. И пугалась, когда он замечал это. Нет, нет, я же обещала!.. Ты не волнуйся, Гриша, я все помню. Если бы ты сам… Ты бы не пожалел об этом. Гришенька, ты бы не пожалел об этом, правда! Не только эта распутная Любка, но и я кое-что умею…

Кстати, от Любкиных услуг я отказалась сразу после возвращения в город. Просто перестала к ней ходить за молоком, и все. Через два дня она примчалась сама с трехлитровой банкой.

— Ты чего, блин, не приходишь? У меня молоко, блин, скисает!

— Спасибо, Люба, — вежливо сказала я, — Нам уже не надо…

Любка сощурила глаза и посмотрела на меня с длинной, понимающей улыбкой.

— А-а-а… — сказала она, — Светка… Бедная Светка… Ты влюбилась в него, да?

— Да, — просто ответила я.

Она горестно подперла кулачками свои толстые щечки и запричитала, раскачиваясь:

— Ой, Светочка, Светочка! Ой-е-е-ей! Что же ты будешь теперь делать?

— Не знаю, — потупилась я.

— Ты, Светка, — не для него, — покачала она головой. — Такой мужик!.. Он же тебя просто размажет. Размажет и ноги вытрет. Нельзя тебе в него влюбляться! Нельзя, Светик… Потрахаться можно, а влюбляться — ни в коем случае!

— Много ты его знаешь! — вскинулась я. — Он такой!.. Таких, как он, вообще нет, если хочешь знать!

— И не надо, — вздохнула она. — И без них обойдемся. Мы уж как-нибудь так… Своими силами. И подручными средствами…

— Вот и хорошо, — сдержанно сказала я. Знаю я про ее подручные средства. Видела как-то раз… Когда она в ванной забыла запереться.

— Слушай, Свет, — внезапно оживилась она. — Есть идея! Он же замороженный, его раскрутить надо. Оставь меня как-нибудь с ним наедине…

— Еще чего! — вспыхнула я.

— А зря… — разочарованно скривилась она. — Ну, тогда сама попробуй… Бутылка, музыка, интимное освещение… Напои его как следует. Картинки подсунь… сюжетные. Я тебе принесу, у меня есть!

— Ничего не надо! — твердо сказала я. — И вообще… Ты к нам больше не приходи, ладно?

— Ладно, — сразу же согласилась она, как-то сразу погрустнев. — Я больше не приду…

И не пришла больше.

А толку?

На нашем фронте все оставалось без перемен. Гришка, всегда ровный, всегда спокойный, но внутри закаменевший до полной непробиваемости, приходил с работы, целовал Милочку в пуховую макушку, немного играл с ней, задавал мне несколько дежурных вопросов о самочувствии, ужинал, благодарил и уходил в свою комнату.

Ни одного лишнего слова! Ни одного вопроса сверх необходимого, чисто функционального минимума! Когда он ел, я пристраивалась в уголке и ненасытно смотрела на его замкнутое, жесткое лицо, на его резкий профиль, твердый затылок, ласкала, обволакивала взглядом его впалые, чисто выбритые щеки, голую, упругую шею, прикипала сквозь туго натянутую рубашку к напряженно поднятым плечам, к мускулистой спине…

А он меня воспринимал, как часть домашнего интерьера, не более того.

Иной раз накрашусь, бывало, к его приходу, прическу наверну. Надену что-нибудь такое… с лямочками. Ну и что? А ничего. Броня крепка и танки наши быстры… В том смысле, что после ужина он, как обычно, мчится прямой наводкой в свою комнату. С кипой газет. И ноль эмоций на все мои изыски и ухищрения.

“Ну, до каких пор он будет носить свой мистический пояс верности? — маялась я. — Ну, ладно, может, я не в его вкусе… Ладно. Но ведь он же и на других баб — ноль внимания! Работа — дом, работа — дом, и больше ничего…”

Впрочем, это даже несколько утешало меня. Просто надо его понять. Боль утраты слишком свежа, как говорится. Но пройдет время и… может быть… может быть… Он оценит мою ненавязчивую заботу, он привыкнет всегда видеть меня рядом, он поймет, что больше не может без меня обходиться и тогда… тогда… Сердце мое начинает подпрыгивать до самого горла, когда я пытаюсь представить, что будет тогда. Пытаюсь — и не могу.

Главное — не спешить, не спешить…

Слишком откровенные проявления чувств могут сейчас лишь оскорбить и оттолкнуть его.

Но ведь нет же сил ждать! У меня все спекается внутри, когда я слышу, как он вздыхает и ворочается на своем диване за стеной. Он так страдает! Бедный… бедный…