Ничего страшного

И пошла я, довольная, в Костину общагу. А сосед его, Генка, что-то нахально чертил, разложив ватман на столе, и уходить из комнаты не изъявлял желания. Он упорно делал вид, что ничего не понимает. Мы с Костей тихонечко целовались за шкафом, и Костя мне шептал на ухо. “Я его сейчас убью!” “Не надо кровопролитий, — сказала я. — Пусть живет. Пойдем лучше погуляем”. Вышли мы под дождь. Осень. С рыбалкой у нас последнее время не ладится. А скоро зима, совсем плохо будет. К подледному лову мы с ним совершенно не приспособлены.

— Давай поженимся, — сказал Костя. — Может, мне тогда отдельную комнату дадут?

— Давай, — согласилась я. — А может, и не дадут?

— Как это не дадут? — возмутился Костя. — Другим же дают!

— А тебе не дадут!

— Почему это? — обиделся он. Насупился, смотрит на меня подозрительно. Комплексует.

Это у него рудиментарные явления, оставшиеся от прежнего брака. Жена считала его хроническим неудачником, обделенным судьбой и людьми. Ей казалось, что его кто-то постоянно ущемляет и недооценивает. Это так мучило ее, что она, в конце концов, взяла и подала на развод. Из сострадания, должно быть. И оставила ему тяжкое наследие в виде повышенной обидчивости и стабильной неуверенности в себе.

Ох, и натерпелась я с ним! Ведь сначала он чуть ли не импотентом себя считал. Каждый раз так волновался, точно в космос летит. Внимание! Включены двигатели. Заправлены в планшеты космические карты… Три, два, один. Старт! Пш-ш-ш… Ракета медленно валится набок. Костя скрипит зубами и глядит в потолок, тяжело переживая свой позор. “Ну, что ты, что ты, — шепчу я. — Глупыш… Мне так хорошо с тобой… Мне ничего не надо. Не думай обо мне. Забудь… Как будто бы меня и нет…” А сама осторожно, почти незаметно, начинаю заводить его снова. Как бы между прочим. Прижимаюсь, глажу, утешаю. И даже вроде бы не обращаю никакого внимания, что он постепенно приходит в боевую готовность. Ведь мне же ничего не надо! Мне действительно ничего не надо. Я всегда придерживалась такого жизненного принципа: “Это ничего, что импотент, был бы человек хороший”.

И вот уже снова заработали двигатели. И штурман уточняет в последний раз маршрут… Но мы не спешим, не спешим. Нам ничего не надо. Нам и так хорошо вместе. Так хорошо, хорошо… И вот так тоже хорошо. А так еще лучше… Ну, просто совсем замечательно! Ах, ты мой дорогой!.. И все получается как бы само собой.

Раз от разу все увереннее. Все энергичнее. Наконец, он так пристрастился к этому делу, что за уши не оттащишь.

В общем-то мы кое-как устраивались даже осенью. То сосед его на выходные уедет в свою деревню. То моя тетка в санаторий укатит. Друзья выручали. Нормально все было. Пожениться мы собирались после Нового года. Я говорила: “Куда спешить?” Костя говорил: “Чего откладывать?” Я даже платье себе заказала. Но оно не понадобилось…

Где-то года три спустя я узнала, что Костя женился. На своей же студентке, первокурснице. Не знаю, почему, проревела всю ночь Почему? Не знаю…

Что касается Гришуни с Люськой, то они помирились и стали жить-поживать да добра наживать. В смысле, приданое для младенца запасать. Тогда с этим туго было, как, впрочем, и во все последующие времена. Хоть и считается, что заранее покупать — плохая примета, но у нас так — если заранее не купишь, то из роддома придется в подоле уносить. Я всем своим знакомым установку дала: где что увидите детское — хватайте. Даже злодей и эгоист Генка как-то раз из своей деревни привез совершенно очаровательное байковое одеяльце, розовое, в бабочках. А Костя, он же такой обаятельный, зайдем с ним в “Детский мир”, я в сторонке стою, а он продавщиц молоденьких охмуряет: “Девочки, — говорит, — у меня жена в роддоме, двойню родила, что делать?” Те похихикают и что-нибудь обязательно выдадут ему из-под прилавка — то подгузников десяток, то ползунки какие-нибудь обалденные, то пеленки-распашенки разные…

Я Люське тащу, радостная. “Гляди, что достали!” И каждый раз надеюсь — вот сейчас заохает, руками всплеснет: “Ах, какая прелесть!” Нет. Посмотрит равнодушно да и сунет куда-нибудь подальше.

Конечно, она чувствовала себя ужасно. Токсикоз замучил. Отекала сильно. Никуда не выходила из дома. Погасла как-то, посерела, сжалась. Точно червь ее невидимый точит, высасывает жизнь по капельке. Странно даже — анализы все нормальные, никаких нарушений нет, а Люська чахнет и чахнет. Гришуня сам не свой ходит, больно смотреть на него. Виноватый такой. Топчется, суетится, в глаза ей заглядывает: “Люсенька, Люся…” Я уж говорю: “Да ты не переживай, это бывает у беременных. Разродится — все пройдет…” Убеждаю его, а заодно и себя, а сама чувствую — нет, что-то здесь не то…

Только незадолго до родов Люська мне призналась:

— Ты знаешь, я боюсь его… Мне все время кажется, что там у меня в животе что-то ужасное… Что-то черное, скользкое… Оно шевелится день и ночь, и я боюсь спать. Мне снится, что оно вылезает и душит меня…

— Брось… — сказала я с жалкой улыбкой. — Просто ты мало двигаешься, мало бываешь на свежем воздухе… Выйди, прогуляйся перед сном — сразу перестанет разная чушь мерещиться!

— Холодно, — поежилась она, глядя за окно, — Дождь…

В роддом ее увезли в середине декабря. Была ветреная, промозглая ночь. Гришка сразу позвонил мне, я примчалась к нему домой, мы сидели на кухне, по очереди бегая вниз к телефону. Часа в два сообщили — дочка…

Утром Гришка пошел в роддом, я хотела с ним, а он говорит: “Не надо, я один”. Ну, понятно.

Так что я все узнала гораздо позже, только к вечеру, когда вернулась с работы. Сначала забежала к Гришке, звоню, звоню — никто не открывает. “А, — думаю, — наверное, он в роддоме торчит”. Рванула туда — нет. Обращаюсь в справочную: “Как самочувствие Бураковых, матери и ребенка?” И вот тут-то мне все и выкладывают. Трагический случай. ЧП в роддоме. Халатность и небрежность медперсонала. Виновные будут строго наказаны.

После родов Люська потеряла много крови, ей поставили капельницу с физраствором. Молоденькая сестричка, — кажется, практикантка, — которую оставили приглядывать за ней, задремала в уголке на стуле. Люська вытащила трубки, дотянулась до стола, где лежали инструменты, взяла скальпель и перерезала вены на обеих руках. Спасти ее не удалось. Врачи считали, что это приступ родильной горячки. Временное помрачение рассудка. Так и Гришке объяснили. И мне тоже.

Но я знаю, что это было совсем не так. Просто она вспомнила. Как, не знаю. Но вспомнила все.

— А девочка?… — спросила я безжизненно дряблым голосом.

— С девочкой все нормально. Вес — три девятьсот пятьдесят, рост — пятьдесят три сантиметра. Патологий нет…

Гришку я разыскала только к ночи. Он сидел один на лавочке в сквере. Шапку где-то потерял. дождь лил ему за шиворот.

— Пойдем, — сказала я ему. — Пойдем домой, Гриша.

— Зачем? — удивился он.

— Пойдем, — тоскливо повторила я.

— Я никуда не хочу идти, — капризно сказал он. — Я буду сидеть здесь. Всегда!

“Пьяный”, - поняла я и больше не стала ничего говорить. Сгребла его с лавки и потащила домой. Он упирался, что-то бормотал, размахивая руками.

— Куда ты меня ведешь? — возмущался он. — Оставь меня. Разве ты не понимаешь, что я хочу умереть?

— Понимаю, понимаю, я все понимаю… Только пойдем! Пожалуйста, пойдем, Гриша…

Дома я влила в него еще полбутылки водки, которую обнаружила в холодильнике. Заставила переодеться во все сухое. Он путался в рукавах, плакал, потом свалился на диван и захрапел.

Я пошла на кухню и допила то, что осталось. Плакать я не могла. Ничего я не могла.

Утром приготовила ему завтрак, убежала на работу. Вечером прихожу — еда как стояла, так и стоит. Он трезвый, глаза сухие, лицо кожаное, губы сжаты до белых полосок.

— Девочку я назову Людмила, — отрывисто сказал он.

Я быстро-быстро закивала головой: “Да, да, конечно”.