Пляска смерти

Он увидел внезапно, что она смотрит на него с жалостью.

— Да, вот представь себе, что никто тебя не беспокоит! — вскричал он. — Никто тебе не бросает ни единого упрека! Что ты в таком случае будешь делать?

Он полагал, что нанес ей смертельный удар, задев самое сокровенное. Прервал себя и застыл, ошеломленный: она улыбалась. Смутное ощущение, что он, как и всякий мужчина перед женщиной, стоит на краю бездны незнания, пронзило его.

Она же спокойно отвечала:

— Я предчувствовала, что ты меня спросишь о чем-то подобном. Ты неисправим и несправедлив, как всегда.

Он в свою очередь тоже улыбнулся, захотел что-то сказать, но так и не смог.

— Странно это твое желание устраниться, просить пощады, — продолжала она. — Даже не попробовать сопротивляться! Это желание искупления вины, принесения себя в жертву… — И, качая головой, с презрительной гримасой сказала: — Мой бедный друг! — Она все качала головой, сохраняя на лице прежнее выражение. — Может быть, ты думаешь добиться таким образом, чтоб к людям вернулась на землю их невинность? — И вдруг мрачно бросила: — Никогда? Слышишь? Никогда этого не произойдет!

С этого времени всем уже стало ясно, что… и этот беспрецедентный скандал только помог все расставить по… Ну а вечно невинная Нахира ни на что и не думала жаловаться. Более того, она была необыкновенно мила и ласкова с теми, кто общался с ней. Это всех ужасало. Мужчина, как можно было предвидеть, и не думал защищаться от предъявленных ему обвинений. Это только позволило усилить на него нападки. Население города, возмущенное тем, что он считал себя лишь жертвой всего происшедшего, не находило ему никаких оправданий — или не осмеливалось найти. Однако все, вплоть до самого последнего банщика, шептали на ухо своим знакомым и клиентам, что… Такова жизнь, дитя мое… До тех пор, пока в каждом из нас будут уживаться и наш стыд, и наш позор одновременно, и до тех пор, пока эта отрава будет разъедать нашу душу, мы не сможем объяснить, как это все происходит. Ведь даже тогда, когда виновный был изгнан из города и его жена даже не удостоила его ни одним словом, всеобщее волнение не утихало.

Прошло всего несколько месяцев после этих событий, как распространился слух о его смерти в далекой ссылке. Никто даже и не удосужился проверить, насколько правдиво это известие. Его жена отнеслась к этому так же, как и все остальные. Она, как только он уехал за границу, добилась у своих родных разрешения оставить Нахиру у себя в доме, проявив таким образом заботу, за которую все — и знакомые, и незнакомые ей люди — были ей признательны. А о муже своем она и не вспоминала, словно в землю зарыла даже саму память о нем. Я, однако, сомневался в достоверности известия о его смерти. Конечно, она притупляла и людской гнев, и злобу. И все то, что оправдывает или смягчает только время, а значит, и смерть. С этим не стоит и спорить. Ведь действительно для нашего с вами покоя нет ничего более спокойного, чем обычный покойник. А он… тот самый, кто когда-то… когда-то говорил, как он предан своему городу, целовал его стены и заявлял:

— Клянусь Всевышним, что лучше жить последним нищим в родном городе, чем вельможей, покрытым с головы до ног золотом и почестями, в чужом!

А она… она вовсе не была столь прекрасной, как в этом нас уверяют; она была уже совсем не молода, да и не привлекательна даже. Но он и не думал никогда оставлять ее… Не суди его строго! Он все время жил так словно хотел погасить свое существование, забыть о том, что он живет. И все, что потом произошло… Почему, о господи? Однажды они поссорились… однажды… и ни он, ни она…

Речь шла об одном разводе, о деле, вызвавшем разные толки, бесконечные пересуды и раздоры. Устав от долгих споров с женой и чтобы положить им конец, он в этот день посчитал уместным напомнить ей:

— Все в руках Всевышнего. Мы все без исключения находимся в его власти.

Она немедленно возразила:

— А также во власти первой попавшейся проходимки?

— Нет, только во власти бога, мой друг.

Она усмехнулась.

— Докажи!

— Какие тут могут быть доказательства?

У нее голова, конечно, была набита всякими сплетнями, верой в которые и определялась и узаконивалась репутация человека.

— Не надо далеко ходить за примерами. Если хорошенько посмотреть, они у тебя под носом.

— Ничего подобного!

— Однако так оно и есть. И если захочешь, то увидишь.

— Это не доказательство.

— Тогда я тебе только пожелаю не испытать как-нибудь ничего подобного на своей собственной шкуре!

— Мне? — спросил озадаченный словами жены муж.

Нахмурив брови, он задумался. Потом улыбнулся.

— Этого не может быть!

— Не может быть?

— Нет, конечно, ведь это было бы…

— И ты будешь настаивать на своем утверждении?

— Ну… конечно. Сколько хочешь…

Отметив про себя странный взгляд, которым она окинула его, он не мог удержаться от смеха.

На этом их разговор и прекратился. И только спустя много времени, когда, публично осужденный, он превратился в изгоя, он вспомнит о ее словах. По правде говоря, он попал в капкан, о котором не принято говорить. Такое может случиться и с лучшим из людей. Он довольно быстро осознал, кто главный его противник или инициатор всего случившегося. Вспомнил ее высокомерный взгляд. Понял, что был выбран ею для осуществления своих… Однако он не мог спрятаться от людей, он должен был предстать перед их судом… О дитя мое, будь мне свидетелем: каждое утро, а иногда и по вечерам, если у меня есть силы, я выхожу на улицу, чтобы умолять каждого прохожего помолиться о ниспослании мне смерти… Но она все не приходит за мной… Да, он попал в капкан, о котором не принято говорить, но такое может случиться и с лучшим из людей. Но он осознал, кто был его противник. Этот ее высокомерный взгляд… И он должен был предстать на суд людской… Мне скучно все это… Ты еще не знаешь, как медленно течет время перед вратами смерти. И все, что случается с вами… все, что может произойти в вашей жизни… И посмотри, чем все это кончается: триумфом смерти, которую вы вожделенно призывали в глубине своей души и которая вас настигает в этой пустыне тоски и ожидания…»

Перед ним простиралось теперь это четкое пространство с хорошо очерченными границами — пространство, к которому он стремился (оливковые плантации, виноградники и скалистые горы) и которое никакая сила не могла бы сузить или сжать.

И в этом просторе было разлито еще и сияние света, источник которого скрывался где-то во тьме ночи. И такой полной, такой прекрасной была тишина открывающегося взору Родвана пейзажа, что он слышал ее в своей душе, сидя спиной к мраку, подняв воротник куртки от холода обволакивавшего его, но неосязаемого тумана. А лицом своим будто ловил, поглощал разлитый в пространстве перед ним свет, свет и его тишину, его покой, выпущенные на волю в этот час, свет, безгранично овладевший этим пространством, непонятно откуда взявшийся, но живой, льющийся без передышки, ласкающий этот призрачный пейзаж, вырванный им из мрака, словно паводок начался вокруг. Но катились ли в своих берегах его тройные воды — и слитые воедино (случайно?), и разрозненные одновременно волнами света, тишины и этого звучавшего ему Голоса именно к нему? Помогали ли они ему проявить в памяти образ, вспомнить это лицо, остававшееся как бы в тени, откуда звучал Голос, не перестававший твердить ему об ужасной любви, которая бессильна любить и потому обречена на молчание? А может быть, скорее всего, все это было единым целым, весь этот беспросветный мрак и это кипение света, вырывавшегося из его оков? Так было бы хорошо все это знать… А пока, в надежде на это, его глаза поглощали властное сияние, и в нем созревало невозможное, но неумолимое желание, совершенно отчетливо ощущаемое им, возникшее в нем под воздействием Голоса и теперь заполнявшее его целиком, заставлявшее забывать о самом времени. Ему нужно было осуществить его здесь и сейчас, и Родван знал, чтó его толкало немедленно окунуться, погрузиться в этот источник мрака и схватить это Слово прямо в его неясном истоке, забытом и смутном, как глубокое забвение, но воспоминание о котором бродило и плакало в душе тоской, любовью и ненавистью так, что сама смерть рядом с ними, смерть, тоже соединяющая начало и конец всего, кажется более ласковой и милостивой. Он спустился с горы. Ночь вокруг продолжала свою великую работу, наматывая на землю густые витки белого тумана, раскачивавшегося облаком вокруг светлого сияния, и непонятно было, хотела она рассеять этот свет или сокрыть его тайну.