Нарушитель границы

— Смешное слово дефлорировать. Ты, Алеша, не находишь? Обесцветить, если дословно, да?

— Вроде бы. Поскольку Флора еще и богиня цветов.

— А кроме?

— Ну, юности там. Весны…

— Это в античной мифологии?

— Да. В римской. Пауза.

— Технически, — говорит Дина, — ведь это не такая уж проблема? Дефлорация.

— Понятия не имею.

— Никогда, — смеется, — не был с девушкой?

— Да знаешь ли… — Что?

— Не довелось.

— А вообще?

— Вообще? Естественно… — И у тебя их много было — вообще?

— Ну, было. Несколько.

— Сколько?

— Господи, Дина. Разве я считал?

— Не считал?

— Конечно, нет. Статистикой я не занимаюсь.

— Алеша?

— Что?

— Поцелуй меня? В ответ на эту просьбу меня сотрясает как бы простудный озноб, потому что, говоря откровенно, не доводилось мне в межличностных отношениях доходить до подобного интима — вводить язык свой в полость чужого рта. И вообще совсем в иной душевной плоскости я нахожусь по отношению к этой прекрасной бедолаге. В горизонтали сострадания. Которую как-то не могу превратить в вертикаль вожделения. К счастью, Дина вдург прерывает поцелуй. Мы слышим, как отозванный лифт снова начинает подниматься. К нам… — Сейчас нас заловят…

— Ну и что?

— Мне-то ничего, а вот тебе…

— Нет, — успокаиваю я, слыша неуверенные шаги приезжего. — Просто еще один скалолаз…

— Скажи ему, что пик уже покорен.

— Зачем? Все, что стремится к вершине… ты знаешь?

— Нет.

— Должно сойтись.

— Уверен? Внизу человек находит лестницу, ведущую к нам. Скрипят ступени, шлепает по перилам ладонь…

— Если вы кончать самоубийством, — говорит навстречу ему Дина, — то ничего не выйдет: заперто! Поднявшись к нам на галерею, парень вынимает пачку сигарет. Пламя являет скуластое лицо. Впалые щеки в шрамиках фурункулеза. Вряд ли старше нас, но выглядит взрослей.

— Кончать с собой мне не с чего, а на Москву бы я взглянул… Где там у них заперто? Мы поднимаемся, освобождая доступ. Парнишка чиркает спичкой, потом просит Дину подержать его сигарету и вынимает из кармана перочинный ножик, которым щелкает, выбирая инструмент…

— А курнуть можно?

— На здоровье.

— Вы что, — с наслаждением выпускает Дина дым, — профессиональный взломщик?

— Зачем? С дверью работает золотой медалист, снявший на сочинении пять баллов. Можно сказать, уже студент. Тоже филфак. Только отделение не русское — романо-германское. Зовут при этом Ярослав.

— А Ярик можно?

— Можно и Ярик… Ну? Готовы? — Дверь открывается вовнутрь. — Прошу в открытый космос… И сам выходит первым. Дина застывает, схватившись за косяк. Ноги у нее… К тому же и на каблуках. Плечи, осанка. Этот силуэт в проеме — на фоне бьющих снизу прожекторных лучей — зрелище, ради которого стоило влезть на верхотуру.

— Боитесь?

— Я?

И выходит в ночь. Хруст под каблуками. Хватает меня под руку, когда я появляюсь рядом. Мне тоже хочется схватиться, но приходится изображать собой опору. Мы стоим над Москвой. В детстве, конечно, громыхал по крышам, но не на подобной высоте. Таких пиков в Питере нет. Воздух пахнет здесь совсем не городом — сыростью лугов, лесов. Какой-то беспредельной далью. Ватность в ногах проходит, меня распирает восторг. Как это я придумал давеча про уникальность момента? Балюстрада нам по грудь. Меж пьедесталов с зубцами — каменные перила. Ствол центральной башни под нами залит ярким светом. Сияют позолоченные отвороты над невидимым гербом СССР. На уступах, где каменные снопы, красные сигнальные огни, которые предостерегают самолеты. Чего там только нет, на этих выступах! Антенны, кабели, прожектора. Ноги снова слабеют, когда на глубине этажей в двадцать я вижу крыши зон общежития — огромных, как футбольные поля, на углах которых воздвигнуты свои собственные башни-дворцы. Каждый этажей в пять-шесть, они отсюда кажутся кукольными. А прямо над нами в звездное небо уперта пятиугольная звезда в венке. Не лавровом, как казалось снизу. Из снопов-колосьев. Золотистым блеском отливают грани шпиля. С обратной стороны башни Ярик зовет нас:

— Ау-у!

Потому что отсюда главный вид. За Москва-рекой сверкает покоренная столица. Рубиновые звезды на курантах. Есть нечто в этом — смотреть на Кремль свысока… Нечто освобождающее, сказал бы. Наверное, поэтому экскурсии сюда не водят.

— Ой, как красиво….

— Да, — говорит Ярик. — Но Эйфелева башня выше.

— Скажи еще Эмпайер Стейтс, — говорю я, имея, можно сказать, интимное знакомство с самым высоким в мире небоскребом: ***ский, член-корреспондент и друг академика Сахарова, только что вернувшийся из Америки, демонстрировал нам с Вольфом свои любительские фото. На смотровой площадке скайскрейпера всем коллективом снялись отцы нашего ядерного монстра, члены делегации АН СССР. Невыездного Андрея Дмитриевича, конечно, не было среди этих неблагодарных баловней режима — раздвоенных до шизофрении, но вроде бы вполне нормальных, по крайней мере, с виду; сугубо засекреченных, но в то же время почему-то желающих слушать подпольных юнцов. Сестра ***ского, Мирра Иосифовна, созвавшая нас на подобное чтение в свою квартиру на Невском угол Марата, предпочитала поэзию «рыжего Оськи», которому Советы делали политическую биографию; нам же с Вольфом предрекла: «Писателями, может быть, и станете, но, очень боюсь, что не большими…» Я впервые предавал огласке свои сочинения, мне только стукнуло 16, я благодарен был уже за «может быть», но Вольф потом в «Сайгоне» нажрался от отчаяния, весьма удивив: не думал я, что мой приятель, который носился с нашими сугубо локальными мини-гениями — Кузьмин! Вагинов! Добычин! — и еще за школьной партой повторял, что «быть знаменитым — некрасиво», несет в себе гордыню величиной с отель «Астория», ревнуя, возможно, к «некрасивому» Солжу… Неуместное питерское воспоминание посещает меня в момент, когда Ярек отвечает, что Америка вне конкуренции, а Тур д’Эйфель — на 60 метров выше.

— Да, но там только башня, а это, — развожу руками я, — Египет… Царство ацтеков. Империя инков. И всего за четыре года… — Силами рабов КПСС, — стреляет он окурком в небо. — Правда, один из них отсюда улетел. Да: на листе фанеры.

— В Москву?

— Нет, не в Москву. На волю.

— За тридевять земель? Скажи еще, что на портрете Сталина… Легенда.

— Может, и нет. Если приделать ручки и ветрило… Динка, исчезнувшая с одной стороны башни, возвращается к нам с другой:

— Мальчики! Я потрясена. Действительно Храм Науки — ничего не скажешь.

— Только построен почему-то буквой «Ж».

— Как это?

— Взгляните, — кивает Ярик вниз. — Мы в самом центре этой «Ж».

— Прекрасная буква, — говорю я. — Жар. Жажда. Женщина. Желание… — Жаба. Жало. Жандармерия… — Жар-птица!

— Животное. Жулье. Жестокость.

— Жизнь!

— Жуть!

— Нет, — прерывает Дина нашу пикировку. — Завидую вам жутко — покорившим. Целых пять лет будете тут жить. А я… Ты сам откуда, Ярик?

— Из-за Уральского хребта.

— Сибирь? Вот возьму туда и завербуюсь. Куда-нибудь на стройку. На ударную комсомольскую. Все лучше, чем домой с позором. Алеша, как считаешь?

— Спроси у человека. Человек, — говорю я, — знает… — Не советую, — говорит человек.

— Почему? Ведь, говорят, романтика?

— Кто говорит? Радиостанция «Юность»? Вечная мерзлота, а не романтика. Сказал же Достоевский: мертвый дом.

— Мой, что ли, живой? Возьму сейчас и брошусь вниз… — Лучше вверх, — говорит Ярик, сменяя меня в роли утешителя. — Подготовьтесь, как следует, и через год… — Год! Знаешь, как за год увязнуть можно? По уши! Так, что не взлетишь.

— Не знаю, как кто, а вы обязательно взлетите.

— Почему ты так считаешь?

— Интуиция подсказывает.

— Что?

— Что вы, Дина, обладаете большой аэродинамической силой. Комплимент изыскан по-сибирски, однако действует на девушку.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— Так и быть, останусь жить!

— Спасибо… И это говорит он так серьезно, что заставляет меня на него взглянуть.