Нарушитель границы

Заклеив послание в конверт, чтобы бросить внизу в почтовый ящик, вставляю ноги в полукеды, натягиваю черную маечку, гашу лампу. Дверь блока выходит в сапожок. Короткую, то есть, часть коридора, перпендикулярную центральному, холл посреди которого забит народом. Девицы сидят на подлокотниках кресел, на полу и даже на дубовой конторке телефонного пульта, там и восторженный альбинос Женя — на коленях астраханской красавицы с оранжевой губной помадой. На полу стоит пузатая бутыль вина в пластмассовой оплетке, к которой поочередно все прикладываются. Абитуриент по кличке Цыпа, пожилой и отвратительно пятнистый, носится центральным коридором и, стуча в двери, орет на весь этаж с непонятным злорадством: «1848-й! Провалился полностью!» — и к следующему блоку: «Провалился полностью!» На дальней кухне, обняв друг дружку, рыдают пьяные девчонки: «Мать! Отец меня убьет! Теперь мне только на панель… А-а-аа…» У лифтов кто-то блеванул, так что, залепив ударом кнопку, я отбегаю в ожидании. Хор провалившихся в холле подхватывает за альбиносом: We shall overcome one day!..

Спустившись лифтом на цокольный этаж, я покидаю свою зону. Охрана на выходе — старик с седым ежиком и гнилой клубничиной носа — спит за столом, перенеся геморройную «думочку» под щеку: какой-нибудь лагерный надзиратель на пенсии, прирабатывающий надзором над студентами… Гранитная балюстрада галереи (нависшей над лестницей вниз) выводит в главный пассаж Дома. Днем многолюдно, сейчас ни души. В центральной зоне «А» мраморная стена лифтовой шахты раздваивает путь. Выбираю налево. Гулко. Царство камня. Свет дальних гардеробных Главного входа сияет на граните колонн. Они подпирают основную тяжесть Дома, уходящего здесь в высоту почти на четверть километра. Если считать со шпилем. Туда и надо мне — под шпиль. Зачем? Влечет. Лифтовый холл. Матовые лампы. «2-10», «11–16». «17–21». Вот и тот, что мне нужен: «22–28». Скорость подъема закладывает уши. На 28-м две двери, одна в музей землеведения, непонятно почему столь оторвавшийся от почвы. Другая — на пересадку выше, куда идет лифт маленький, как в жилом доме. Только выхода на 34-й нет. То есть, кабина лифта открывается, но дверцы шахты на замке. Висячем. Под названием «амбарный». Меня охватывает чувство — как бы точней сказать — не то, чтобы невероятности, поскольку вероятно всё, включая подобный замок на пути к высоте…

Нет, а: ситуативной уникальности момента. Благодаря такому чувству, ничего неприятного в переживаемом моменте не было: ну, препона! сейчас обойдем. Хотя, конечно, захвати я снизу ломик, он был бы еще приятней, сей момент, но, отвлекаясь от прагматизма и говоря только о чувстве, я испытывал философское удовлетворение от того, что отчеканил смысл жизнедеятельности на какой-то период вперед…

Размышляя о факторе внезапности в структуре открытой мной ситуативной уникальности, я съехал двумя этажами ниже, где все двери открылись. Я вышел во тьму и повернул на лестницу, которая огибала ствол шахты лифта. Перила были шатковаты. Ступени скрипели. Кровь в ушах глушила звуки настолько, что я не успел отшатнуться. Передо мной со ступенек резко поднялись, и по инерции я врезался. В живое и упругое. Машинально схватив это живое и упругое за бедра, чтобы не упасть, и тут же еще раз — чтобы упредить его падение.

— Пардон! Прерывистый вдох в ответ мне говорит про слезы.

— Пардон-пардон-пардон… В нише тут дверь, над ней стекло, которое пропускает отсвет наружной иллюминации. Пыльный луч на мгновенье демонстрирует красоту, которая исполнена трагизма. Дернув кверху мини-юбку, девушка садится на ступеньки перед дверью.

— Прошу прощенья. Не думал встретить здесь кого-нибудь…

— Я не кто-нибудь. Я — Дина.

— Очень приятно. Алексей. Я вас не слишком, Дина?

— Нет. К сожалению.

— Почему к сожалению?

— Потому что меня сейчас мало убить! Белеют ее колени, сложенные влево. Вокруг моторов лифта круговая галерейка, и мы на ней под самым шпилем. Снаружи июльская ночь, ни ветерка, но ощущение такое, что башню раскачивает. Как-то зыбковато. Я присаживаюсь рядом с девушкой. Не соприкасаясь, но чувствуя, как крылья моего носа начинают трепетать, подобно бабочкам. Потом восхождения она не пахнет, эта Дина. Она им благоухает.

— Ты откуда?

— Питер… Вы?

— Лучше не спрашивай… Откуда бы Дина ни была, но здесь мы с ней достигли предельной высоты.

— Выйти не пробовали?

— Глухо. Дверь закрыта. Билась-билась…

— С какою целью?

— Что с какой?

— Бились столь упорно?

— Ха… Ты сколько получил за сочинение?

— Пять.

— А я схватила пару… Ясно? Всхлипывает, утыкается в свои колени. Помедлив, я обнимаю ее за плечи. Порывисто, как будто заждалась, она прижимается ко мне. Мокролице. Плечи ходят ходуном. Обхватываю ее крепко-накрепко, начинаю укачивать, а перед мысленным взором снова возникает разбившееся тело под накинутой простынкой, мокнущей в крови. Черепная коробка разошлась, открывши серое вещество между двумя туго заплетенными косичками… — Не плачь, успокойся, — говорю, как старший брат, как какой-нибудь Холденом Колфилдом-«Над пропастью во ржи». — Сколько тебе, Дина, лет? — Семнадцать… будет. В ноябре. А тебе? — Мне уже было. Не надо так переживать, на следующий год поступишь. В армию ведь не идти? — Нет… У меня, — шмыгает носом, — армия дома. Папаша — генерал… Представляешь, что это такое? Такой был шанс сбежать, и вот… Как я теперь вернусь? Я все там ненавижу! Такая дыра, что… — Ну, какая же дыра, — говорю я, вспоминая учебник географии. — Миллион жителей. — А ты был там? Вот и не говори. Тебе повезло, культурный город. А мне… Ей, Дине, сначала весь Союз деревней показался — когда предка отозвали. Откуда? Из-за границы. До тринадцати лет заграницей она жила. И даже родилась в Вене. В советском секторе, конечно. Из Австрии, правда, увезли в три года, но кое-что запомнила. Что? Солдата нашего, который стоит там в каске золотой. Большой красивый памятник. Потом был Будапешт, Чехословакия, Польша…

И вдруг — назад в Союз! Причем, не в Ленинград какой-нибудь, а в самое что ни на есть болото… История Дины меня очень впечатляет. Никогда не читал такого. Не думал никогда о них — родившихся и выросших в Европе. Детях военнослужащих. Детях с цивилизованных окраин нашей империи. Но, будучи из Питера, вполне могу понять — и обнимаю крепче:

— Ничего! Ты вырвешься.

— Надеюсь. Если не увязнет коготок… Ей хочется курить, но у меня нет. Нашаривает на полу один из собственных окурков. Пламя спички показывает милую шатенку с бледным тонким лицом. Тушь размазалась, впадины щек в подтеках. Выпуклые веки с длинными ресницами прикрывают глаза, которые — «Не смотри!» — на мгновение кажутся огромными. Спичка гаснет. В тонких пальцах дрожит огонек.

— Соседки тоже провалились. Сейчас гуляют с горя. Водки купили, позвали парней… Куча мала, ты ж понимаешь. Меня стакан выпить заставили, но я все равно сбежала. Бросила вызов коллективу. Индивидуалистка я, наверно… Только не говори, что Дикая собака! В виду имея книжку «Дикая собака Динго», которую и в детстве в руки я не брал.

— Не скажу. Вытянув дым, Дина придавливает фильтр сигареты носком туфли.

— Мужчина, — говорит умудренно, — всегда хочет, но не всегда может.

— А женщина?

— А женщина может всегда, но не всегда хочет. Особенно когда вот так, вповалку, с первым встречным-поперечным. Тем более, когда она еще и девушка. Если ты, конечно, понимаешь, что имею я в виду. Будучи в том же смысле юношей, я немею по всей линии нашего с ней тесного соприкосновения в нише запертой двери. Помнится, сексуальный ментор нашего отряда в Ораниенбауме, красавец-гимнаст из Института физической культуры имени Лесгафта, подрабатывавший в пионерлагере как массовик-затейник, читал нам Андрея Вознесенского: «Стареющие женщины учили нас любви. Отсюда — холод, желчность и пустота в крови… — И наставлял:- Не пускайте слюни, мальчики, на директрису. Исключительно по долгу службы пользую эту сисястую тетю. Теряйте невинность с ровесницами-целочками. Лучше целочек, особенно интеллигентных, никого не знаю. Трепетные, оторванные от всего низменного, фантастические это существа! Мне-то за целочку срок грозит, как за растление малолетней, будто их, с бесстыдством их воображения можно чем-то растлить… ну а вы, парни, не теряйтесь, пользуйтесь возрастом: блажен кто смолоду был молод, как Александр Сергеич говорил…» Конечно, мне не 14, а семнадцать с половиной, но моя рука, обнимающая ровесницу, конечность изысканного автоэротизма, — мертвеет до самого плеча. Неужели она имеет в виду, что… Здесь и сейчас?!