Тихая музыка за стеной (сборник)

– КГБ служит власти. А всякая власть – насилие.

– Но нельзя же отменить государство и власть.

– Отменить нельзя, а держаться подальше можно.

– Сейчас не тридцать седьмой год, а семьдесят третий.

– А что изменилось? Просто они зубы не выбивают. В психушки отправляют.

– Леон никого никуда не отправляет. Он – элита. Мозги.

– Вот это и есть самое зло, – заметила Мирка.

Ариадна пробовала мясо на готовность. Ложка обжигала.

– Я вышла замуж не за функцию, а за человека. А что касается функции, то такое принято во всем мире: ЦРУ, ФБР. Так устроен миропорядок.

– Можно не соглашаться с миропорядком.

– И что изменится? – спросила Ада.

– Миропорядок изменится. Не сразу. Постепенно.

– Не представляю себе, как можно бороться с целым государством. Это все равно что поставить табуретку на пути несущегося поезда. Он ее сшибет и разнесет, и никто не заметит.

– А как же правозащитники? Даниэль, Синявский, Зверев…

– Табуретки. Больные люди.

– Это ты больная. Не можешь бороться, отойди в сторону. Хотя бы не целуйся.

– Я целуюсь не с государством, а с мужчиной.

Мирка застонала.

– Зуб болит? – участливо спросила Ариадна.

– Это я от удовольствия. Вкусно очень. Весь день на сухомятке.

– Налить еще? – спросила Ада.

– Вообще-то я наелась. Ну да ладно. Поем впрок.

Ада поставила вторую тарелку. Мирка стала есть впрок. Идейные разногласия не портили аппетит.

С бабушкой что-то случилось.

Она стояла у плиты и жарила котлеты. Вдруг ни с того ни с сего сняла с себя фартук и легла на кровать.

– Что с тобой? – удивился дед. – Ты заболела?

– Я больше не хочу готовить, – ответила бабушка. – Я стою за плитой шестьдесят лет. Мне надоело.

– А как же обед?

– Не знаю. Мне все равно.

Дед растерялся.

– Но ведь Лизонька так устает. Ты же не хочешь, чтобы она работала в две смены: в театре и дома, – увещевал дед.

– Мне все равно.

Через неделю бабушки не стало. Она умерла на рассвете, как принято.

Дед не хотел в это поверить. Он простирал худые руки вверх и взывал:

– Сонечка, куда улетела твоя душенька?

Сонечка безмолвствовала. Дед стал метаться по комнате, как большая птица, случайно влетевшая в незнакомое тесное помещение.

– Нет! – вопил дед. – Нет, нет, нет…

Он бился головой об стену. Вид его был страшен. Дед мог бы включить свой привычный конформизм: согласиться с Богом. Так устроен мир, все умирают в конце концов. Как все, так и мы. Спасибо и за это. Сонечка могла умереть раньше, а могла не родиться вообще… Но дед не хотел согласиться с Богом, не желал смириться со смертью жены. Он буквально рвал и метал. Разбил стеклянную дверь в столовой. Потом лег и затих.

К вечеру его не стало.

Лиза подозревала: дед что-то принял, заготовленное на крайний случай. Значит, его конформизм не был всеобъемлющим. С чем-то он мирился, а с чем-то нет.

Дед согласился с потерей статуса – был дворянин, стал совслужащий. Согласился с потерей богатства, жилья, страны. Но с потерей жены он согласиться не смог. Видимо, они были – одно.

И странно: дед никогда не демонстрировал своей любви к жене. Просто они понимали друг друга с полувзгляда. Понимали молча. Они, как правило, молчали, но это было не напряженное изнуряющее молчание скуки, когда все слова сказаны и нечего добавить.

Это было молчание глубокого, удовлетворенного покоя, когда ничего больше не надо, кроме того, что есть.

Хоронили их в одной могиле. Видимо, дед так хотел. В день похорон ему исполнилось девяносто пять лет.

Ариадна плакала безутешно. Ее успокаивали, увещевали: длинная жизнь, дай Бог всякому столько пожить. Надо не плакать, а радоваться. Как в Индии.

Но Ариадна не хотела слушать. Объективно все правильно. Долгая жизнь, подарок судьбы. Остаться живым в этот жестокий век, дожить до правнука. Но Ариадна не судила объективно. Именно субъективно. Это ее дед, вечно живой и бесконечно любимый. Это ее бабушка, ее защита от всех врагов – внешних и внутренних. Без них как будто лопнуло полотно жизни. Образовалась прореха, в которую дул ледяной ветер.

Старики оставили внучке приданое: сундучок с драгоценностями. Но какими… Сапфиры – кабошоны, многокаратные бриллианты, изумруды, опалы. Всему этому не было цены. Молодец, дед. Не все отдал Ленину. Кое-что оставил внучке.

Леонард сгонял в Ригу, у него были там свои люди. Продал кое-что, обменял камни на деньги.

На вырученную сумму купили дачу в ближнем Подмосковье. Отремонтировали, обставили, обвешали картинами. Получилось поместье.

Каждые выходные выезжали на свежий воздух, вывозили Марика. Совсем другое качество жизни.

Первое время Ариадна возила еду с собой, потом наняла повариху Таню, она же сторожиха.

Друзья Леона съезжались в гости, усаживались вокруг овального стола. Повариха Таня лезла из кожи вон, старалась угодить. И действительно угождала.

Еда – качественная, ни одного проходного блюда.

Компания – качественная. Ни одного случайного гостя, если не считать Мирку. Но Мирка приходила исключительно пожрать. Она жила одна и ленилась готовить себе одной. В беседах не участвовала. Ела и уходила. Это был ее протест.

Мирка оказалась своим человеком в доме. Ей все прощалось.

Друзья тоже были постоянные. Постоянные восемь человек, по количеству стульев вокруг стола. (Не считая хозяев.)

Ели, пили, пели песни Высоцкого и Галича – тех, кого выдавливали из страны. Не будешь же петь разрешенные песни, типа: «БАМ-БАМ-БАМ».

Один из гостей по фамилии Старосельский садился к роялю, играл Шопена. Играл довольно хорошо и сам себе подвывал.

Ариадна слушала и задумывалась невольно: «Что еще желать? А ничего…»

Леон хотел общего ребенка, но Ада боялась. Новый ребенок перетянет на себя всю отцовскую любовь, и Марику ничего не останется. Леон влюбится в нового ребенка и будет любить только своего.

Ариадна не хотела рисковать. Уклонялась от беременности.

Старосельский вернулся к столу и стал есть. Потом отвлекся от тарелки и объявил:

– Я решил написать пьесу «Прерванный полет».

– Про любовь? – спросила Ариадна.

– Про корейский самолет.

В стране недавно произошло событие, которое оглушило весь мир. Наши сбили корейский гражданский самолет, набитый пассажирами. Самолет нарушил границу.

– И про что вы напишете? – не поняла Ада.

– Как про что? Самолет-шпион. Летел, подглядывал.

– Предположим, подглядывал. И что он мог увидеть? – не выдержала Мирка.

– Наши ракеты.

– Ну, увидел. И что?

– Как что? Государственная тайна. Местонахождение.

– И из-за этого надо двести шестьдесят человек в море? С неба? Женщины и дети. Куклы на поверхности плавали.

– Я же не говорю, что это хорошо, – защитился Старосельский.

– А что вы говорите? – спросила Мирка.

Леон наклонился к Ариадне и тихо сказал на ухо:

– Давай ребеночка заведем. Сегодня же.

– Давай, – согласилась Ада, хотя знала, что никакого ребеночка не будет.

К вечеру все разъехались. Ариадна чувствовала себя усталой: то ли было накурено, то ли смешала вино с водкой…

Она развернула кресло к окну. Хотелось видеть только природу: деревья, небо.

Прошел соседский бульдог с человеческим лицом. Он был похож на соседа-юриста: та же выдвинутая нижняя челюсть, зализанный лоб, разумный взгляд.

Ариадне приснился сон, будто у нее выпали зубы.

Она позвонила Мирке и спросила: что это значит.

– С болью? – уточнила Мирка.

– Нет. Без боли. Выпали, и все.

– Это к смерти. Кто-то умрет, – пообещала Мирка.

И как в воду смотрела. Умерла мама Лиза. Прямо на сцене. Сердце.

Хорошая смерть, если разобраться. Только рано. Пятьдесят лет.

Фима плакал на похоронах. На него было невозможно смотреть. Видимо, он действительно любил Лизу. И свою семью тоже любил. Заботливый неверный муж – обычный еврейский вариант.