Мертвые сыновья

Вскоре, утром, Сесар уехал из дому. Даже сейчас воспоминание об этом утре бередило старую глубокую рану в сердце Херардо. Что-то смутное, странное, в самой душе, словно упала звезда.

●

(Мальчик носился по лугу — он ушел, никогда не вернется, — мальчик носился по лугу на черном пони.)

●

Сесар уехал. Он был бледен, глаза у него бегали. В Мадриде, говорила Исабель, он откроет адвокатскую контору вместе с одним приятелем, другом детства. А потом… «Помни, ты увозишь последние наши средства. Помни, ты последняя наша надежда. Сесар, будь твердым, трудись. Трудись. Если ты будешь прилежен — увидишь, все наладится. А я — клянусь тебе, — я подниму Энкрусихаду!» Исабель говорила незнакомым, взрослым, чужим голосом. Херардо хорошо запомнил: она выросла внезапно, отвердела сразу. Она стояла, руками опершись о стол, вся подалась к брату, а тот почти робко смотрел на нее. «Сесар похож на собаку», — подумал Херардо. И за все это, за все, что билось в нем тогда, он чудовищно, невыносимо возненавидел ее. Исабель была очень высокая. Она еще носила траур по матери, она всю жизнь потом ходила в черном. У нее была длинная, тонкая, негнущаяся талия, бедра узкие, как у мальчика, а маленькие, острые, злые груди натягивали ткань лифа. Волосы она собирала в низкий узел, и мелкие иссиня-черные завитки падали на маленькие янтарные уши. Когда она говорила, глаза у нее расширялись, горели, — жесткие, огненные глаза Корво. Да, она на него похожа. Новая нежность проснулась в нем. И с тех пор он тоже слушал ее, тоже слушался ее, как пес, как ребенок, как старик.

Рядом, рука об руку, они смотрели в то утро, как уходит Сесар. Они видели с террасы, как он минует поле, реку, луга, выезжает на большую дорогу. Он увозил последнюю надежду. Когда он исчез из виду, Исабель высвободила руку и пошла в дом, который ждал ее. Херардо глядел на нее: плечи прямые, глаза горят, рукава закатаны по локоть. Она не боялась любой, самой тяжелой работы. Дом ждал ее. «Дом. Она хозяйка, она владелица Энкрусихады, — думал он. — Такие были в мое время». Странно, мучительно дул ветер с Нэвы, и ему показалось, что это летит его время, кружится в воздухе, развеивается пеплом, угольной пылью, ветром, вернувшимся на круги своя.

Восемнадцати лет Исабель Корво приняла управление поместьем. У нее оказалась твердая, тяжелая рука, каких не бывает в ее годы. Она твердила: «Сократим расходы, пожертвуем собой, будем трудиться, как бы ни тяжел был труд. Надо поднять Энкрусихаду». Она любила этот дом, эти земли. Слуг она рассчитала, сохранила только арендаторов, что живут за тополями (надо же кому-то обрабатывать землю), а в доме — двух служанок и старого конюха Дамиана (не посылать же в богадельню!). Она сама, первая, работала как мужчина. Хозяйство удалось наладить. А Исабель очерствела, странно состарилась. Она состарилась душой, состарились ее речи, ее движения, голос, хотя щеки были упругие, тело — неукрощенное.

Она всегда любила этот дом. Прежде нелюдимая, заброшенная девочка жила в монастырской школе больше, чем в поместье. Когда она, еще совсем маленькая, ехала летом по дорогам Нэвы и вдруг за последним поворотом ей открывалась медная крыша за рощей тополей, сердце у нее колотилось, кровь пела: «Мы дома!» Маленькой Исабели нравились рассказы отца про то, как жили раньше в этом доме. Она любила вынимать из сундуков сбрую с бубенчиками и представлять себе, как скачут ее деды (те, первые) по горным дорогам Нэвы. «Наш дом». Взвалив на себя хозяйство, Исабель странно, противоестественно выросла. Глухая радость вела ее. Скрытая, страшная радость среди тоски и горя. «Мы должны действовать вместе. Надо поднять Энкрусихаду».

●

Но в доме, в любимом ее доме был Даниэль. Даниэль Корво, внук девки и квартерона, если верить злым языкам. Даниэль, сын Элиаса, которого теперь проклинают. Которого ненавидят. Даниэль, чье имя так трудно выговорить, — непременно дрогнет голос. Она смотрела на Даниэля подолгу, молча смотрела, сдавливала тесным кольцом остановившегося взгляда. И никто не знал, никто, даже она сама… «Избаловали. Да, иначе не скажешь, избаловали его в этом доме. Ленив, нелюдим, дерзок. Да, дерзок. Дурная кровь. Все делает назло. Разве ты не видишь, отец, как он увиливает от работы? Разве не понимаешь? Ему не дорога Энкрусихада! Все мы трудимся, отец, кроме Даниэля. Даниэль, Даниэль, в тебе — бес, дурная кровь. Нет, скажи мне, Даниэль, что такое, по-твоему, жизнь? Как ты представляешь себе жизнь?» Она смотрела на Даниэля, когда он вечером шел к себе, когда убегал на луг, когда выскальзывал в калитку… «Отец, Даниэль опять убежал… Он вечно со слугами, с деревенскими, с батраками, с простыми… что поделаешь, кровь!.. Он бездельник. Он лодырь. Он не приносит пользы. Отец, что нам делать с Даниэлем, что делать?.. Господи, господи, что мне делать?..» Зеркальная пленка слез медленно затягивала ее глаза. А Даниэль — молчаливый, угрюмый, дикий, как волчонок, вскормленный в горах Нэвы, убегал, убегал, убегал. Он убегал от ее взгляда, от ее улыбки, от ее любви, горячей, тихой, скрытой. «А хуже всего то, что он таскает с собой Веронику». Она стояла у заброшенной калитки, среди сорняков, буйных, как ее мысли, и, сжимая золотые от солнца, грубые от работы руки, сжимая губы, видела этих двоих. Эти двое уходят в лес. Они уходят вместе в лес, как маленькие дикие звери, как проклятые звери. (Там, близко от них, грозно стоял лес, — он угрожал ей, она это знала, что ей, — лес, тысячи запахов, тысячи зовов, и надо, непременно надо оглохнуть, не видеть. Лес, зеленый и черный, сырой, глубокий, и колодцы тени, и высокие звезды, волшебные, красные, огненные звезды над верхушками деревьев в летний день. Лес, обжигающий, темный, страшный. Корни и травы.) Тысячами языков лизало ее пламя, внутри, внутри, там, где убиваешь свои желания и родишь недоверие, забвенье, тоску…

●

В Эгросе злословили о Корво. Как всегда. Словно ничего не случилось. Говорили, что они извели молодого Даниэля, лишили его прав за то, что этот идиот Элиас их разорил. Говорили, что его морят голодом, держат взаперти, на хлебе и на воде. Старушечьи языки, напоенные злобой, оплетали нелепыми слухами сироту из барского дома. Правда, один пастух и какие-то мальчики видели его на свободе. Он бродил по лесу, на склонах Нэвы, держа за руку маленькую Веронику.

●

И она. И она знала, хоть и не видела. Сегодня, завтра, всегда эти двое в ее сердце. Смотрятся в воду, головы рядом. Или на лугу, в высоких травах, гоняются друг за другом, как жеребята с гор. День за днем два не слишком прилежных, не слишком самоотверженных подростка не дают утихнуть ее тяжелой тоске. Не дают успокоиться суровой женщине, раньше времени отягченной тяжелой ответственностью. Густой запах белых цветов, звезд, гнилых и сырых листьев набухал молчаливой ревностью, тайной, как грех. А поверху — личина слов, разумных, уместных, толковых и точных, как она сама, хозяйка Энкрусихады.

●

Лукас Энрикес увидел раза два в церкви маленькую Веронику. Потом явился к ним — принаряженный, в красивой коляске на больших красных колесах. Он просил руки Вероники, торжественно, по-старинному. Мутные глаза Херардо сверкнули, как в былое время. Веронике исполнилось четырнадцать, но она казалась старше и красива была на удивление. Золотые волосы падали на лоб и на плечи. Кожа была теплая, напоенная солнцем, а глаза — темные, прозрачные, как черное стекло. «Отец, это очень достойный выход… Может быть, само провидение, отец…» (Голос Исабели цеплялся, карабкался, как хитрый лакированный вьюнок на старых обожженных зноем камнях, там, у воды, в саду.)

Херардо молча смотрел на нее. Он видел: она сильно задета, но, вероятно, благоразумна, может быть — единственный трезвый человек в доме. «Тут и спорить не о чем. В этом доме только она сильна духом, она одна верит в себя, умеет себя поставить». Сесар ничего толком не пишет. Ничего определенного нет, и, в сущности, уже понятно, что ничего не будет. Исабель предостерегала свинцовыми словами, трезвыми словами, резкими и сверкающими, как нож. Но Вероника выслушала и просто сказала: «Нет». Исабель говорила тогда и сейчас повторила бы: «Это из-за него, отец, из-за него эта сумасшедшая лишает нас надежды. Да, много будет от него зла нашему дому».