Святая и греховная машина любви

— …и тем не менее, это его никоим образом не касается, — продолжал Монти. — Понимаю, я сам виноват, что согласился терпеть это чудовищное вмешательство в мою жизнь. Но мне не понятно, почему при этом мои личные дела должны становиться всеобщим достоянием.

— Извини… я…

— Надеюсь, ты довела до сведения Эдгара, что какие бы чувства ты ко мне ни питала, я не собираюсь отвечать тебе взаимностью?

— Монти! — Эдгар нахмурился.

— Да, я ему сказала. — Из глаз Харриет опять полились слезы.

— Ну, так я на всякий случай скажу еще раз — при свидетеле. Я не верю в твою так называемую «любовь», и меня не волнует, насколько это, с позволения сказать, «чувство» серьезно. В моем сердце нет ни грамма любви к тебе. Я помогал тебе единственно из чувства долга — а еще точнее, по инерции, потому что ты меня к этому принуждала. Буду очень тебе признателен, если ты направишь свои мечтания на кого-нибудь другого, а в этом доме, пожалуйста, никаких «интересных» отношений — никаких, ясно? Говорю это для твоего же блага. Все. А теперь отправляйся спать. И ты тоже, Эдгар. Выметайся.

Харриет, взиравшая на него с ужасом сквозь пелену слез, вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась вон из комнаты. Стало очень тихо.

— Ну, это уже было лишнее, — буркнул Эдгар.

— А по-моему, это было как раз то, что надо.

— Мог бы сказать все это помягче…

— Мягкость тут только навредит. И ты давай проваливай. Поезжай к себе в Лондон или, не знаю, куда ты деваешься всякий раз, после того как торчишь тут до глубокой ночи. Или ты ждешь, чтобы Харриет и тебе тут устроила спальню?

Эдгар сидел в кресле в прежней позе.

— Поеду, — сказал он. — Но попозже. Сначала я хочу с тобой поговорить… Слушай, Монти, тут у тебя нигде нет виски?

— В гостиной стоит бутылка. — Монти опустился на стул возле окна, качнулся вперед и обхватил голову руками. Идти сейчас на кухню было выше его сил.

— Вот, — Эдгар протягивал ему стакан с виски. Монти взял.

— Я хотел поговорить с тобой насчет Бэнкхерста, — сказал Эдгар.

— Да. Я благодарен тебе за то, что ты уладил это дело.

— Я как раз хотел сказать, что я его не уладил.

— А-а, понятно. Значит, не уладил.

— Я много думал о тебе, — сказал Эдгар.

— Очень тебе признателен.

— Я так и не смог тебя постигнуть.

— Я непостижим.

— Я имел в виду, что я до сих пор знаю тебя недостаточно хорошо. Понимаешь, Бинки, естественно, потребовал у меня рекомендацию. И я вдруг почувствовал, что не могу ее написать.

— Ничего удивительного. Как я уже сказал Харриет, меня вообще нет в природе. — Монти поднял голову и отхлебнул глоток виски. Комната мягко и ритмично покачивалась, голову сжимало словно тисками, тянуло вверх, и было такое ощущение, что лицо у него с каждой секундой удлиняется.

— Меня это очень беспокоит, — вынырнул откуда-то голос Эдгара. Эдгар трясущейся рукой подливал воду себе в виски. — Ты же знаешь, что положено писать в таких рекомендациях: честный, добросовестный, доброжелателен с коллегами, любит детей — и так далее. И вот, я вдруг понял, что не могу этого написать.

— То есть ты понял, что такому человеку, как я, нельзя доверять детей? Полагаю, что ты прав. А как там у меня с честностью и добросовестностью? Полагаю, тоже слабовато. Все, ладно, забыли об этом.

— Нет, нет, — заторопился Эдгар, — ты неправильно меня…

— Думаю, что правильно. Ты изложил суть дела вполне ясно.

— Я ведь не говорю, что думаю о тебе плохо. Просто я чувствую, что не понимаю тебя. Может, у тебя сейчас как раз нервный срыв, или…

— Нет у меня никакого нервного срыва, — сказал Монти. — Я бы сорвался, если бы мог. Но не получается.

— Ну поговори ты, наконец, со мной откровенно! Это все… из-за Софи — или есть что-то еще? Ты любишь Харриет?

— Харриет? — Из Монти вырвался короткий смешок. — Нет. Она, правда, интересовала меня одно время. Но теперь… это все… уже мимо.

— Не знаю. Не знаю. И что значит это твое «мимо»?

— Значит, что есть только одно — самое главное, а все остальное — мимо.

— Поговори со мной об этом главном. Пожалуйста, Монти.

Монти молча раскачивал остатки виски в стакане, время от времени отпивая по глотку. В тишине слышалось сиплое, как у спящей собаки, дыхание Эдгара. Что это он так сипит — от виски, от избытка чувств или ему просто спать хочется? Монти тоже начало клонить в сон. Вспомнилось, как однажды в колледже они пили с Эдгаром вдвоем и о чем-то спорили — так и уснули оба одновременно посреди спора. Захотелось даже напомнить про тот случай Эдгару, но он все же сдержался. Встал с намерением отправиться в спальню — ужинать явно было поздно, — но, вместо того чтобы уйти, вдруг снова сел и спросил Эдгара:

— Хочешь послушать ту пленку Софи — помнишь, я крутил ее, когда ты явился воровать свои письма?

— Но как же?.. Господи…

— Она вон в том ящике. Магнитофон под столом. Знаешь, как включать?

— Нет. Но, может быть…

— Тащи сюда.

Эдгар со стуком поставил магнитофон к ногам Монти, на белую расстеленную на полу медвежью шкуру. Монти начал заправлять пленку.

— А ты выдержишь? — спросил Эдгар.

— Выдержу ли я?..

— А я насчет себя не уверен.

— Она не знала, что я нажал на запись, — сказал Монти. — Уже перед самым концом. Так просто, чтобы что-нибудь осталось — в память о любимой жене.

Бобина начала медленно вращаться, и в комнате послышался новый голос — четкий, отрывистый, высокий, с легким французским акцентом, с легким северным акцентом, с целым букетом разных акцентов, резкий, самоуверенный, деланный, неподражаемый голос единственной и неповторимой Софи.

— Убери ее, убери, она так давит мне на ноги. Да книгу же! О-ох. Подай мне те пилюли. Меня сегодня знобит. И дай еще — вон там, на тумбочке… нет, не стакан, зеркало, давай его сюда. Mon dieu, Mon dieu. [23]

— Продолжай.

— Что продолжать? Зачем ты заставляешь меня все время говорить? Мне нужен покой. На, положи на место.

— Продолжай.

— Я думала, ты знаешь про Марселя, мы и не скрывались почти, я была уверена, что ты знаешь. Думала, ты слышал, как мы с ним хихикали тогда вечером. Он вернулся за своим пиджаком, и тут нас вдруг начал смех разбирать, мы чуть не умерли тогда со смеху — прямо в прихожей. Так ты не знал?

— Нет.

— Ну, знай теперь. О-о, как у меня все болит. И спина зудит… C'est plutôt quelque chose de brûlant. [24] Нет, нет, не прикасайся ко мне, это бесполезно, так ты только делаешь больно. Ах!.. Ты так приставал ко мне из-за Марселя, в конце концов пришлось опять что-то выдумывать. Требовал, чтобы я поклялась — ну, я поклялась, конечно, что мне еще оставалось. Фу, как все это было скучно. Но ты все равно мне не поверил, да? Помнишь, как ты мне объявил: «Он во всем признался», — а я не знала, что на это сказать.

— Ты рассмеялась.

— Слава богу, тогда у меня еще хватало сил смеяться над тобой. Конечно, это был смех сквозь слезы. Toujuors des ennuis. [25] Видел бы ты тогда свое лицо — страшное, инквизиторское лицо — как я его ненавидела! Если у тебя уже делалось такое инквизиторское лицо, то на целый день, до ночи… Нет, сейчас не острая боль, а такая ноющая. Mon dieu. Тебя тоже ненавидела. «Было? Было? Было?» — часами мог спрашивать одно и то же.

— Так было?

— Ты Сэнди имеешь в виду? Конечно, было.

— И когда? Раньше — до того, как мы поженились?..

— Ах, какая разница? Нет, позже. Он так меня домогался. Теперь-то какая разница, что когда было? Теперь уже все равно. Ты что, собрался писать историю моей жизни? Да, это было бы нечто! Самому тебе такого сроду не выдумать. Вот, у тебя уже опять это лицо, которое я так ненавижу. Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя. Помнишь тот раз, когда я ездила в Брюссель к Мадлен, на ее выставку скульптуры? Я была тогда с Сэнди. Мы с ним провели несколько дней в Остенде. Там было так скучно.