Таежная богиня

Нюра буквально упала в кресло. Она вся дрожала.

— Кажется, я все сказала, что наказывал папа.

Часть четвертая

Канун

...С крутого откоса к реке спускалась девушка небольшого росточка, с изящной фигуркой. Пропорциями, порывистыми движениями она напоминала подростка. Черные с лиловым отливом волосы обрамляли открытое лицо с крутым лбом и по-детски пухлыми, с едва заметным румянцем, щеками. Но какие были глаза!.. Они светились невероятной бездонной чернотой, сияли и искрились.

Опухший, обмороженный, с замотанными в бобровые шкурки руками и ногами Никита полулежал в лодке, которая медленно причаливала к каменистому берегу.

Братья Макар и Лукьян Воюптины трое суток не выпускали из рук шестов, на которых они шли вверх по течению порожистой речки Тарка, что на языке манси — Ерш. Они подобрали обездвиженного Никиту у Сухого переката и вначале не поверили, что этот бородатый и худой русский шел к Вороньему камню, но когда тот показал священный знак, взялись его доставить до места.

Нюра почувствовала, что Никита где-то рядом, когда братья Воюптины еще только устраивали Никиту в лодке. Взяв у старика Хотанова лучших хоров — оленей-самцов, они с Евдокией на двух упряжках пустилась навстречу.

Нарты девушек летели по едва-едва оттаявшей земле. Умные послушные вожаки вели упряжки рационально и умело. Их не нужно было подгонять. Хореи девушки держали на коленях. Олени точно чувствовали, что их быстрый бег очень нужен хозяйкам, поэтому, хрипя и пощелкивая копытами, они неслись во всю прыть.

Никита, точно завороженный, не сводил глаз с чудо-девушки, спешащей к берегу. Следом за девушкой показалась еще одна фигура. Никита перевел взгляд, и его тотчас обдало жаром. Вслед за черноглазой красавицей торопливо спускалась к воде Нюра! Значит, эта чудо-девушка — Евдокия!

Обмороженное, обветренное лицо Никиты вспыхнуло огнем, у него перехватило дыхание.

— Павел! — обогнав неожиданно смутившуюся Евдокию и забредя в воду по колено, Нюра перевалилась через борт и уткнулась Никите в грудь. — Живой!

— Осторожно, он весь в ранах, — проговорил один из братьев Воюптиных.

— Ничего! — Нюра оторвалась от Никиты. — Теперь мы его быстро вылечим. Да, Авдотьюшка? — повернувшись к берегу, радостно выкрикнула она. — До свадьбы все заживет! — добавила сестра, не догадываясь, как подлила масла в огонь, который продолжал жечь Никиту.

— Вот тут его вещи, — кто-то из братьев потянул за лямки огромный, непонятного цвета и формы рюкзак. За рюкзаком показался облупленный, со сбитыми углами этюдник, какие-то грязные коробки, узлы...

Никиту осторожно перенесли на нарту и обложили шкурами. Нюра, отведя в сторону братьев, щедро рассчиталась с ними золотыми самородками, похожими на спелые бобы.

Евдокия украдкой поглядывала на Никиту. А тот больше не мог смотреть на девушку. Он проклинал все на свете: себя, Нюру, что затеяла эту дурацкую встречу, взяв с собой Евдокию, и вообще всю эту историю с какой-то придуманной женитьбой на девочке, которая на столько лет его младше и которой он совершенно не достоин.

Обратную дорогу олени шли шагом. Нюра рассказывала Никите о том, что случилось в долине в его отсутствие. Как-никак прошло три года. Кроме того, она то и дело просила посмотреть и оценить Авдотьюшку, как она ласково называла Евдокию. Та смущалась, слегка отставала, чтобы не встретиться взглядом с Никитой, а тот и не смотрел. Он твердо решил поговорить с сестрой и закрыть тему женитьбы. Разве мало женщин более зрелых?

Однако Никита кривил душой. Дерзкие мысли все же дурманили его голову и забирались под самое сердце, задевая что-то там сладкое, туманили глаза, медом разливались по телу...

Три года, которые он провел в скитаниях по вогульским юртам, стойбищам, паулям, открыли ему глаза на Урал как на планету, заселенную людьми из другого времени, причем не столько прошедшего, сколько параллельного, в некотором роде и будущего. Никита удивлялся их бесстрастному отношению к любым природным явлениям, которые европеец принял бы за чудо или трагедию. Удивлялся и отношениям их между собой, умению обходиться малым, умению терпеть, быть гордыми и независимыми и многому другому, что позволило Никите думать об этих малочисленных таежных родах как о людях иной цивилизации.

Так, например, в первом же чуме, когда он вдруг заметил, что хозяева почти не разговаривают между собой, он заподозрил, что причиной их неразговорчивости является он сам. “Может, мне в другой чум перейти?” — осторожно спросил он тогда хозяина, Данилу Анямова. “Зачем в другой чум?” — был ответ. Никита и признался в своих предположениях. Данила долго смотрел на него недоумевающе, после чего спросил: “А о чем мы с женой должны говорить?” — “Ну не знаю, — смутился Никита, — о погоде, например, или о том, что приготовить на ужин, или как тебе одеться, да мало ли вопросов может быть между супругами...” — “Зачем спрашивать, если все знают, какая погода будет сегодня, или завтра, или через неделю! А что на стол поставить, она лучше меня знает. Если на охоту собираюсь — одно, в стадо работать — другое. Зачем спрашивать. И что мне одеть, она тоже знает. Зачем лишние слова?” — заключил тогда старший Анямов и снова пожал плечами, мол, странные эти русские, им бы только поговорить.

Никиту поразило и то, что здесь никто никогда и никого не учил. Отец взялся за топор или нож — сын тут как тут. Играет малыш сам по себе, а глаз с отцовых рук не сводит. И так каждый раз из года в год. А лет в двенадцать-тринадцать берет топор и в точности повторяет движения отца или другого мастера, за работой которого наблюдал. И никогда ни единого вопроса не задаст.

Никита ежедневно рисовал их бронзовые лица, жесткие, скупые на эмоции и чувства. Он записывал и рисовал их представления о богах и духах. Задавал вопросы, спорил и снова слушал. Он побывал на всех священных обрядах. Во многих участвовал, поскольку латунный знак, или тамга, “человека-совы”, что дала ему с собой Нюра, позволял ему это.

На камланиях Никита научился подниматься в небо и спускаться в черноту подземелий. В такие моменты он вспоминал Нижний мир отца и поражался, насколько тот был точен в видении подземного царства. Нижний мир вошел в него и теперь являлся частью его судьбы.

...Нога Никиты натолкнулась на большой круглый булыжник, величиной с хороший арбуз. “Что это?” — Никита присел и осторожно ощупал. Чуть дальше он нашел еще один точно такой же, и еще... Характерный овал, плоскость, углубления, похожие на глазницы... Никиту отбросило назад, сорвав всю его отвагу и мужественность, оставив наедине с леденящим страхом. Он попятился назад.

— Это же головы!

Никиту затрясло. Он даже перестал дышать, ожидая чего-то еще более страшного. Но вокруг была плотная, хоть ножом режь, темнота. Наконец, немного успокоившись, он вытянул руки и стал шарить вокруг себя. Тут же наткнулся на еще что-то странное... Боже! Это же рука!

Никита кинулся от нее прочь и тут же натолкнулся еще на такую же. Кинулся в другую сторону — снова рука! И еще одна! И еще! Холодные, каменные, они торчали из земли под разными наклонами с растопыренными пальцами, точно прося помощи... А под ними вздымались каменные головы. Никиту охватил ужас. Его сознание дорисовывало страшную картину — лес рук и поле черепов. Черепами вымощено все подземное пространство!

Продолжая на четвереньках пятиться назад, Никита уперся в холодную стену. Он тут же вскочил, точно каменная стена могла как-то помочь ему, защитить. Однако когда он стал обшаривать ее поверхность, к нему вновь вернулся ужас. Стена представляла собой глубокий рельеф, созданный из горизонтально расположенных человеческих тел. Тела выпирали острыми коленями, локтями, головами и ребрами... Никита отшатнулся и сделал неуверенный шаг назад, запнулся о череп, упал, не успев сгруппироваться, ударился головой о следующий череп, и через мгновение вместе с болью его сознание погасло...