Земная оболочка

Полли вернулась к столу и села, глядя, как он кладет сахар в чашку. — Пустая? Отчего?

— Не вынуждайте меня отвечать, — сказал Роб. — Вчера вечером он вынудил, и никакого облегчения это не принесло.

Она кивнула. — Извините! — Наступило молчание. Роб пил кофе. Не поднимая глаз от стола, продолжая водить по нему пальцем, она сказала: — Я скажу вам правду. Я уже тридцать девять лет живу на свете, так что мне нет нужды привирать. За эти тридцать девять лет я любила всего троих людей. Мать умерла при моем рождении, так что первым оказался папа. Я ему никогда нужна не была; наверное, вы это из моего рассказа поняли. Вторым был Роб Мейфилд, которого давно нет на свете. Я приехала сюда с ним и скрасила ему последние дни. Ваш отец третий и, надеюсь, последний. — Она подняла кверху палец и посмотрела в глаза Робу, словно поставила точку.

Роб выждал, пока не убедился, что она сказала все, что хотела. На него это не произвело желаемого впечатления, но он все же сказал первый раз за все время: — Спасибо!

Полли кивнула: — На здоровье!

— Вы считаете, что то, что вы рассказали, может быть полезно мне. Каким образом? — спросил он.

Она поняла, что он говорит от чистого сердца. — Просто я выложила вам все, что накопилось в душе.

— Вы были замужем за моим дедом?

— Нет, у нас заходил об этом разговор, но потом Роб решил, что не надо. Он оставил своих детей; нужно же было хоть что-то для них сохранить.

— Этот дом?

— И дом, и то немногое, что в нем было.

— Включил вас. — Роб сказал это без намерения обидеть, просто констатировал факт.

Полли так и поняла его. — В общем, да, — она улыбнулась. — Не вам первому пришло это в голову. Я входила в инвентарь, но я и сама была не против.

— Вы замужем за моим отцом?

Она медленно покачала головой. — Он женат, — сказала она. — Он тоже женат. Сами знаете. На вашей матери. Он не стал бы ничего менять, даже если б мог. Я не знаю законов, никогда не интересовалась. Мы никогда не говорили с ним о его прошлом, за исключением того раза, когда я спросила про фотографию и он сказал: «Правда, прелестные?» Это остановило меня от дальнейших вопросов. — Она все еще продолжала улыбаться.

— Несколько минут назад вы мне сказали, что счастливы?

— По натуре счастливая. — Она задумалась. — И еще удачливая. Все трое были добрыми, особенно Роб и Форрест. Разве это не удача?

— То, что они держали вас в прислугах?

Полли снова в упор посмотрела на него — не издевается ли он? — То, что они прекрасно ко мне относились. — Голос ее звучал мягко и ровно, но слова вмещали самые разнообразные чувства — и гордость, и скрытую радость, и неугасимую (сколько бы ее ни старались погасить) надежду — вдруг расправившие ее плечи и преобразившие лицо, сообщившие ему новую красоту, светящуюся и проникновенную, торжествующую и жертвенную — красоту особенную, лишь однажды до этого виденную Робом, — так же прекрасна была его мать в то утро, когда он, насквозь пропахший Флорой, прокрался домой на рассвете после выпускного вечера и застал ее бодрствующей, готовой пустить его в свое сердце, чего она не собиралась делать никогда прежде. Не испытывала желания и не знала — как.

— Любили они вас, — сказал он.

— Спасибо, — сказала Полли. — Только это и утешает. Я-то определенно их люблю. И давала им это понять по-всякому. Я от души молю для вас такой же судьбы. — Она неторопливо обвела вокруг рукой, как будто все хорошее, что выпало ей в течение жизни, было собрано в этой теплой комнате, открытое постороннему взгляду.

Роб посмотрел на нее и чуть улыбнулся. — Молите кого?

— Ну, бога, — сказала она. — Я ведь говорила вам, что бывает и я молюсь.

Роб сказал: — Не спешите, пожалуйста, — и даже поднял преграждающе руку. — Боюсь, что мне это не по плечу.

— Что? Мои молитвы?

— Подобная жизнь.

— Тогда вы умрете молодым, — сказала она. — Или иссохнете сердцем до времени. Такого еще не бывало ни с одним Мейфилдом, во всяком случае, из тех, кого я знаю.

Он заговорил не сразу, и вопрос его не был пустым: — Посоветуйте, что мне делать?

— Вы любите кого-нибудь?

— Свою мать.

— А кого-нибудь, кто разделил бы с вами жизнь — до конца?

— Нет, — сказал Роб. — Но меня любят.

— Вот из них, кто посильней, ту и выберите, — сказала Полли.

9

Когда Роб подкатил к пансиону, вокруг было темно, и только фары его шевроле отбрасывали жиденький свет. Он выключил их, выключил мотор загнанной машины, положил руки на руль и весь сник, ощутив внезапно открывшееся в груди отверстие, в которое беспрепятственно устремилось все, что ему удалось приобрести за эти два дня, все, что поддерживало в нем чувство спокойной гордости на протяжении долгого обратного пути. Последние три часа ему мучительно хотелось спать (часов у него не было, но отсутствие света в комнате мистера Хатчинса означало, что сейчас по меньшей мере одиннадцать часов вечера, а может, и двенадцать, и даже час). В его состоянии сои был не только желателен, но просто необходим. Сил, которые он тратил чрезвычайно экономно, хватило ровно на то, чтобы добраться до этого темного двора.

Однако, когда он наконец стронулся с места, ноги понесли его не к боковой двери (верхняя веранда, коридор, его комната), а назад, к пристройке, где жили Грейнджер и Делла. Остатки сил вели его туда в беспросветной тьме — не было ни лупы, ни звезд.

Он отворил входную дверь и вошел в коридор, где томился взаперти теплый, давно несвежий воздух. Дверь налево вела в комнату Грейнджера. Роб дважды легонько стукнул в нее костяшками пальцев. Ответа не последовало. Еще два раза, уже громче. Никто не отозвался, не шелохнулся. Он провел рукой по шершавой сосновой поверхности, нащупал фаянсовую ручку, повернул ее и толкнул дверь.

Душная темнота Грейнджеровой комнатки — все окна были наглухо задраены — бросилась ему навстречу; он почти осязал ее — не зловонная, даже не неприятная, но для белого человека совершенно неприемлемая в силу своей чужеродности. Роб шагнул в комнату и позвал: — Грейнджер! — Ни звука, хотя обычно Грейнджер спал чутко. Он сделал еще шаг и позвал громче. И когда ответа снова не последовало, Робу вдруг понадобился Грейнджер — понадобился немедленно, так что он шагнул в эту чужую ему среду, ощупью дошел до кровати Грейнджера и принялся обшаривать ее. Грейнджера в кровати не оказалось, хотя откинутое одеяло и смятая плоская подушка были еще теплыми, из чего следовало, что кто-то совсем недавно лежал тут. Роб выпрямился и уже шепотом позвал: — Грейнджер!

Затем он поспешно выскочил в коридор, подошел к двери Деллы и остановился, прислушиваясь. Опять ничего. Или, может, всхлипывание? Нет, пожалуй, это ему только почудилось. Роб не стал стучать, легко нашел ручку и распахнул дверь. Тот же тяжелый, сгущенный воздух, шелестящие звуки, сопровождающие соприкосновение кожи с простыней.

— Что-нибудь случилось?

— Это ты, Делла?

Напряженное молчание. Снова шелестящие звуки. — Что-нибудь случилось?

— Все может быть. Делла?

— Вернулись? — спросила Делла.

Роб не мог вымолвить ни слова: его распирало от чувства благодарности.

— Голодный? — спросила она.

Он был голоден и знал, что у нее на комоде обязательно лежит кусочек хлеба, но прежде всего он хотел знать, что с Грейнджером. Вместо этого он спросил: — Ты одна?

Делла рассмеялась: — Что, приспичило?

Он сказал: — Да! — как будто вопрос требовал ответа — и, начав с пуговиц рубашки, через пятнадцать секунд был уже голый. Стоя посреди кучки сброшенной одежды, он спросил: — А где Грейнджер?

— На небе, если господь ко мне милостив.

— Его нет в комнате, а кровать теплая.

— Так идите и ждите его там, а то еще остынет. И нечего было меня будить только за тем, чтоб поговорить о дураке, которого я с вечера не видела. Я и так отдыха не знаю.

Роб пожалел, что разделся: надо бы тихонько одеться в темноте и выйти — дать Делле поспать несколько часов, остающихся до рассвета, а самому уйти в тягостную, ни с кем не разделенную ночь, унося продолжающее иссыхать сердце.