Земная оболочка

Роб сказал: — Да, она! — по-прежнему ощущая холод в душе, хотя у него было чувство, что по существу он не соврал.

Полли сказала: — Я так и знала. Я знала, что она сделает еще одну попытку.

Роб кивнул, но промолчал.

— Вы видели фотографию у Форреста на столе?

— В ящике, — поправил Роб.

— Значит, он спрятал ее от вас. Обычно она стоит на виду. Она прислала ему эту фотографию — как гром среди ясного неба — в день его рождения через пять лет после того, как ушла от него. За пять лет слова ему не написала, знака не подала и вдруг, пате вам, а он-то через какие муки прошел, чтоб только вас обоих забыть и жизнь свою как-то наладить.

— О вашей помощью, — сказал Роб.

— Совершенно верно, — сказала Полли. — Я помогала ему, не жалея сил. Так вот, в тот день я отворила почтальону, и он передал мне небольшой квадратный пакет для Форреста. Почерк был незнакомый, но я увидела штемпель; я понимала, что любая посылка из Фонтейна принесет ему огорчение. Поэтому я спрятала пакет в ящик стола в передней — сам он в это время завтракал и собирался в училище. Я еще не знала, как поступлю — вскрою его или сразу сожгу. На всякий случай я соврала ему, отдала счет и открытку от его сестры и сказала, что это все. А когда он ушел, занялась уборкой и стала думать, что делать дальше. По-христиански мне следовало дождаться его возвращения и сказать, что письмо пришло с послеобеденной почтой — у него тогда, по крайней мере, был бы вечер и вся ночь на то, чтоб прийти в себя от потрясения. Но к полудню я уже была вне себя от злости и страха. Я принесла пакет сюда, в кухню, и принялась со всеми предосторожностями распечатывать, словно это не день был, а ночь, а я не друг его, а злейший враг. Меня всю трясло, пока я вскрывала пакет, развязывала узелки, но это были цветочки по сравнению с тем, что я испытала, когда увидела два лица — Евы Мейфилд и Роба. Я встала, чтобы бросить фотографию в огонь. Кто об этом узнает? Бывает, в почте жемчужные ожерелья теряются — что уж там говорить о фотографии людей, кого-то бросивших на произвол судьбы.

Роб спросил: — И что же вас остановило?

— Недостаток уверенности. На девяносто процентов я была уверена, ну и штемпель все-таки, но ведь я никогда не видела ни Евы, ни вас. Он мне говорил, что у него никаких фотографий нет, что он хранит в себе ее образ — к чему ему фотографии; и вряд ли он меня обманывал. Вы были слишком малы, чтобы я могла уловить сходство с ним. Ни глаза, ни рот еще не были безошибочно его, как теперь. Я стояла у плиты и уговаривала себя, ведь остается крохотная надежда, что эти женщина и ребенок совсем посторонние и не представляют никакой угрозы для нас (в пакете не было ни записки, ни визитной карточки, только фотография: письмо почему-то запоздало, пришло лишь на следующий день), и вот я снова упаковала вашу карточку и положила на его письменный стол, вместе с послеобеденной почтой, и он ни словом не обмолвился о том, что получил ее. За ужином он был молчаливее обычного — так мне показалось, но, может, он просто устал. А на следующий день с утренней почтой пришло письмо. Он взял его с собой, не вскрыв, и пошел к трамваю. Мне по-прежнему ни слова, ни намека.

Что я за это время пережила, даже не рассказать, но он если и заметил, то вида не подал. Я понимала, что ему нужно подумать, что моя жизнь лежит перед ним на весах, а противовесом ей — вы и ваша мать. Каждый день после его ухода в школу я начинала шарить по квартире в поисках письма, а он, наверное, держал его в своем столе в училище. Я рассказываю вам все это, хотя до сих пор сгораю от стыда при воспоминании.

Роб сказал: — Но вы ведь могли уехать. Вас же ничто не связывало.

Она наклонила голову: — Связывало.

— Ребенок? — спросил он.

Она закрыла глаза и помотала головой. — Нет, что вы, — помолчала и сделала глотательное движение, будто что-то шершавое застряло у нее в горле. Затем снова посмотрела на него: — Я многое поняла с вашим приездом — о его прошлом. Поняла, что заставила его перенести ваша мать. Вы ведь ее сын, никуда не денешься.

— Вы правы, — сказал Роб. — К сожалению.

— Теперь уж поздно сожалеть, — сказала она.

— А может, и нет, — возразил Роб, — она оставила меня точно так же, как оставила Форреста Мейфилда.

Полли снова покачала головой: — Форреста она не думала оставлять — так, чтоб окончательно. До сих пор не оставила. Я ведь нашла то письмо. А недели три спустя, прибирая у него в кабинете, увидела на столе фотографию. Он вставил ее в рамку. Я села и постаралась рассмотреть ее беспристрастно. Не давала волю чувствам. Вы ведь сами видели ее и понимаете, что говорят ее глаза, даже сейчас через столько лет: Нельзя ли вернуть прошлое?

Роб сказал: — Сомневаюсь, — хоть ничуть не сомневался.

— Вы не сказали бы этого, — возразила Полли, — если бы прочли ее письмо. Я нашла его у Форреста в столе. В тот день он принес его домой. Позднее оно исчезло — наверное, он сжег его, — иначе я показала бы вам. Но я успела прочесть его трижды, вот как бог свят. Начала она с того, что спросила — доволен ли он своей работой? (О том, где он работает, а также его ричмондовский адрес она узнала от Хэтти), затем рассказала ему о вас и о своей жизни (привела несколько забавных выражений, которые слышала от вас, описала пустячки, которыми занята сама — вяжет коврики, вышивает тамбуром подругам разные штучки), затем сообщила, что в Фонтейне все идет без перемен, за исключением того, что ее брат недавно женился и привел молодую жену в дом отца, в ожидании, пока будет построен в неопределенном будущем его собственный, и что дом «лопается», не говоря уж о терпении остальных обитателей его.

— Нам действительно пришлось потесниться, — сказал Роб, — меня перевели к ней в комнату. Она просто пишет все, как было. Ничего под этим не крылось.

— А вот и крылось, — сказала Полли. — Вымогательство. И Форрест отлично это понял. Сама фотография — вымогательство, от которого он долго не мог в себя прийти.

— Вы же говорили, что он ни слова не сказал по этому поводу.

— Но глаза-то у меня есть, — сказала она. — И я наблюдала за ним неотступно. Он сторонился меня. Все время сидел у себя в комнате и писал что-то в тонких тетрадках, которые затем уносил в училище. Постепенно, однако, немного оттаял, стал больше говорить со мной, и вот как-то вечером, когда я вошла пожелать ему спокойной ночи, он показался мне таким спокойным, что я набралась духу и спросила: — Это Ева с Робом?

— Правда, прелестные? — сказал он, и мне пришлось согласиться, после того как я посмотрела на фотографию его глазами, хотя все эти недели (полагаясь только на собственные) я испытывала сильнейшее желание стереть вас обоих с лица земли, дал бы бог силы. — Она сумела заставить себя улыбнуться, при этом стало ясно, что рассказ окончен, нарыв лопнул.

Роб коснулся своей белой чашки. — Много бы я дал за чашку кофе, — сказал он.

— Что, например? — сказала она на это шутливо.

Но Роб ответил ей совершенно серьезно: — Вот что, и заметьте, своих слов я обратно не возьму — я приехал сюда по собственной инициативе. Мне было очень плохо. Он может объяснить вам, почему. К нему это не имеет прямого отношения. Я никогда ни в чем его не винил и приехал вовсе не за тем, чтобы предъявлять претензии или выполнять чьи-то поручения. Мне было скверно, очень скверно. Он пригласил меня, вот я и приехал. И сейчас уеду, как уже сказал. — Он стал складывать салфетку.

— А кофе? — сказала Полли и пошла к плите, на которой дымился синий кофейник. Она дотронулась до него рукой, осталась довольна, принесла кофейник к столу и наполнила его чашку. По пути к плите она спросила, не глядя на него: — Значит, мы больны?

Роб рассмеялся сухим, неприятным смешком. — Вот именно! — сказал он. — Может, даже неизлечимо.

Полли повернулась к нему и большим пальцем правой руки дотронулась до своей груди. — Неужели легкие?

Повторяя ее жест, Роб дотронулся до середины своего лба. — Пустая голова.