Земная оболочка

— Это не так важно, — сказал Роб.

— Ну, почему же, — возразила она. — Для вас — и для него — это может быть важно. — Она помолчала. — Вы рассказывали мне, почему решили приехать.

Роб посмотрел ей прямо в глаза. — Вы хотите, чтобы я уехал? Я и уеду, вот только поем. — По выражению лица нельзя было понять — обозлился он или шутит.

Она попыталась разгадать. И остановилась на злости. Глаза ее вдруг наполнились слезами. Она негромко хлопнула по столу обеими ладонями и выговорила. — Да!

Роб положил вилку. — Что плохого я вам сделал? — спросил он.

Она ответила не сразу, но, заговорив, глаз не опустила ни разу, и лицо от него не отвернула, только продолжала крепко держаться за край стола. — Я не знаю, плохо это или нет. Знаю только, что мне страшно. Я провела ужасную ночь, самую ужасную в своей жизни; видела во сне такие вещи, какие никогда не думала увидеть. К снам я отношусь серьезно, серьезней, может, чем к яви, — такая уж я уродилась. Не знаю, зачем уж вы приехали, но вы меня поймали врасплох. Вот уже двадцать лет, как я отпираю эту дверь, и не помню, чтоб мне приходилось впускать какого-нибудь своего недоброжелателя — что там впускать — я им дверь даже не открывала, я их на порог не пускала. (Грейнджер не в счет — он как пришел по черному ходу, так и ушел.) Меня привел сюда ваш дед, старый Роб, и я ухаживала за ним, пока он не умер во сне; что сон, что явь — какая разница! Я осталась одна, совсем еще девчонка, идти некуда, разве что вернуться к своему нелепому отцу — о котором я вам рассказывала. А потом ваш отец приехал на похороны, и, поскольку у него положение было не многим лучше моего, он попросил меня остаться здесь — смотреть за домом, обед ему готовить. Оказалось, что он уже нашел себе работу и ему нужно где-то жить. Дом, конечно, достался ему (и его сестре, наверное), и разговаривал он со мной и обращался так, как никто за все мои девятнадцать лет. Да что там говорить, хорошее воспитание — дар божий. Если вы думаете, что девятнадцатилетняя девушка, выросшая в большом городе и заправлявшая музеем конфедератского барахла, всегда видит приличное к себе отношение, значит, вы вообще мало что знаете — и о девушках и о городской жизни. Не говоря уж о музеях. По всей вероятности, вы все же знаете. В общем, я приняла его предложение. Он должен был задержаться в Брэйси до конца апреля — до конца учебного года — поэтому я привела дом в порядок, все вычистила, заперла его, купила себе билет на поезд, взяла чемодан и уехала в Вашингтон — до мая. Я ведь вашингтонская. Оставила там отца вместе с его музеем, а сама прикатила сюда. И на прощанье отец сказал мне любезно, но твердо, что если я уеду, то обратно он меня не пустит. И я была почти уверена, что так оно и будет (в отношении себя он может менять мнение раз по пятьдесят на дню, но когда дело касается других, — тут он кремень). Поэтому, подходя к его двери, я не знала, чего ждать — плевка или поцелуя. Он умудрился сделать и то и другое. Сперва сделал вид, будто не узнает меня. Дверь была открыта, я вошла со своим чемоданом и подошла к столу, за которым он торговал билетами. Он бросил на меня быстрый взгляд, отвел глаза и сказал: «С дам — пять центов». Я и глазом не повела. Достала десять центов — а их у меня оставалось ох как мало — и сую ему. Он взял деньги, кинул в жестяную коробочку, стоявшую на столе, ткнул пальцем в сторону комнат, в которых размещался весь его старый хлам, и сказал: «Проходите! Осматривайте!» Но с меня и этого оказалось довольно — я по природе-то веселая, но таких шуток не люблю, они меня пугают. Я сказала: «Папа, это же я — Маргарет Джейн». — «Сам, — говорит, — вижу». Он перед этим читал мемуары П.-Т. Барнума^[10] — наверное, в тысячный раз — и тут снова взялся за книгу и некоторое время действительно читал ее, я видела, что глаза у него бегают по строчкам. При всей своей молодости я поняла, что ему хочется, чтобы я его как следует попросила. Ну что ж, просить так просить — для меня это трудности никогда не составляло (все равно как помолиться, с той лишь разницей, что богу положено еще и комплименты говорить, хотя он, я думаю, на них внимания не обращает). Я сказала: «У меня два месяца свободных до начала новой работы, вот я и приехала домой, помочь тебе». Он на меня глаз не поднял: «А в чем эта помощь будет выражаться?» Я ответила: «Помощь-то, конечно, не бог весть какая (ну, готовить тебе буду), но, может, нам вместе весело будет. Разве ты забыл, какая я веселая?» Он подумал, очевидно, вспомнил кое-что, затем показал на лестницу и говорит: «Твоя кровать стоит на прежнем месте, никто в ней не спал». Ну, я подхватила чемодан, поднялась наверх и нашла свой закуток в том же виде, в каком его оставила. На кровати лежали простыни, на которых я спала свою последнюю ночь в этом доме, мною измятые, на подушке та же наволочка (я б эту наволочку на Луне узнала — подрубала ее, когда мне еще одиннадцать лет было). Настоящий бирюк, папа мой, да еще с заскоком: но с той самой минуты он повел себя так, будто я отлучилась из дома минут на десять, не больше. И нам действительно вдвоем было весело. Как в прежние времена. Так посмотреть — ничего особенного, просто мы разговаривали, подтрунивали друг над другом. Я прожила у него два месяца, готовила ему, убирала, продавала билеты тем, кто приходил посмотреть его убогий музой (но к тому времени он купил несколько железнодорожных акций и деньжата у него водились); ну, а потом ваш папа написал в конце апреля, что у него все на мази, и попросил меня приехать заранее, чтоб до его приезда дом как следует проветрить. Я постирала свои вещички и в тот же вечер за ужином объявила: «Завтра уезжаю», — на что папа сказал: «Самое время». Утром я приготовила ему завтрак, уложилась, причесалась. Он еще не спускался вниз, и я пошла попрощаться с ним наверх. Потом села в автобус, поехала на вокзал и с тех пор к нему не ездила. Я, конечно, пишу ему, и от него иногда письма получаю, если у него есть что-нибудь забавное рассказать. Все это время я прожила здесь, в мейфилдовском доме, и если не считать последних недель из того срока, что здесь жил Грейнджер, была, в общем, счастлива. — Полли замолчала и так, молча, просидела несколько секунд, затем снова положила красивые руки на стол, но не резким движением на этот раз, скорее ласковым. Губы ее слегка улыбались.

Слушая ее рассказ, Роб не переставал есть. Теперь он положил вилку и спросил: — А почему, собственно, вы все это мне поведали? — Лицо его и тон были любезны.

Она не смешалась. Ответ у нее был готов.

— Хотела объяснить вам, почему я хочу, чтобы вы уехали.

— Боюсь, что вам это не удалось. А может, просто я не сумел понять.

— Скорее так, — сказала она с той же улыбкой. — Мне казалось, что яснее сказать нельзя. Вот все, что у меня есть, и я не хочу, чтобы вы это у меня отобрали.

— Вы имеете в виду этот дом? Да я отдам вам свою долю в нем, если до этого дойдет; правда, я не знаю, кто еще может претендовать на него. Может статься, конечно, что мир кишит Мейфилдами. Вполне вероятно.

Она снова посерьезнела, в своем стремлении к цели забыла даже предложить Робу вторую чашку кофе. — Да не о доме я вовсе, — сказала она, — хотя дом хороший, мне есть за что ему спасибо сказать. Теперь вы заставляете меня сказать то, что, я надеялась, вы сами поймете. Я о Форресте Мейфилде. Он все мое достояние.

Услышав это, Роб обнаружил вдруг в себе жестокость, которая не давала себя знать вот уже много месяцев, может, и лет. Ему отчетливо вспомнилось лицо Мин Таррингтон, когда четыре года назад она отвернулась, обиженная им. И опять он не пожелал подавить в себе это чувство и спросил: — Вы могли бы жить без него?

— Конечно, могла бы. Живут ведь без глаз, без языка, потеряв руки и ноги, все в пролежнях. Но я б этого не хотела, готова бога молить, чтобы этого не случилось, — хоть я и не набожна.

— Я тоже, — сказал Роб.

Полли набралась духу и перешла к тому, что мучило ее больше всего: — А это не Ева послала вас сюда? — Она осеклась и густо покраснела, смутившись. — То есть ваша мать. Он все еще зовет ее Евой; я-то ее никогда не видела.