Зимние каникулы

Целых три дня они перебрасывали его один к другому; Миле вдосталь находился по канцеляриям и насиделся в приемных, опасаясь, как бы они его не провели.

Чиновников вынуждала к осторожности мысль о том, что он может быть заброшенным с той стороны границы шпионом. Наконец ему сообщили, что его принимают при условии, что он вступит в члены «чернорубашечников». Миле ухватился и за это — единственный остававшийся покуда открытым для него выход. Его усадили в машину между двумя охранниками. Когда автомобиль покинул улицы города и поехал по шоссе, парень подумал, что его везут на границу и передадут жандармам, и в душе облаял «коварных латинцев». Однако машина куда-то свернула и остановилась перед большим зданием с решетками на окнах.

За решетками стояли смуглые лохматые люди в майках или обнаженные до пояса. Просунув сквозь решетки темные свои руки с выведенными татуировкой сиренами, парусами и гнусными рисунками, они отпускали двусмысленные шутки девушкам, которые выходили из окружавших лачуг, наряженные в белоснежные свитера ангорской шерсти и с завитыми, еще влажными кудрями. Неприкосновенно выступая на высоких каблучках, они следовали под ливнем примитивных острот, обрушивавшихся на них сверху из тюремных окон. Грязные босоногие ребятишки, гонявшие старый жестяной обруч, стояли перед домом и жалкими голосами упрашивали этих людей бросить им сигаретку, а те в ответ гнусно облаивали их матерей и сестер, плевали на них в окна и бурно проявляли свою радость, когда плевок попадал в цель.

Пять безмолвных дней провел Миле в этом доме. Ему удалось передать оттуда записку бывшему хозяину, где он обиняками сообщал только, куда попал. Должно быть, он и сам не знал, зачем он это делает и чего от того ожидает. Может, надеялся на какое-то избавление с помощью того человека; а может, это был всего лишь вопль отчаяния, не требующий ответа, — потребность подать о себе голос, потребность, часто возникающая у неизвестных заключенных и лагерников, которая вызывает у людей неосознанное сострадание и в которой проявляется естественное желание человека, чтобы его могила была отмечена. Хозяин Роберто долго мусолил пальцами записку, недоумевая, что можно сделать для этого парня. И свое недоумение разрешил таким образом: послал ему пять пачек сигарет «Serenissima» с изображением гондолы, покачивающейся на волнах мутных отражений и привязанной к живописному покосившемуся венецианскому причалу. Новые товарищи Миле радостно встретили эту передачу: «Вот, значит, как! У парня есть девочка, которая посылает ему роскошные сигареты!» Миле их не разубеждал, только молча посмеивался.

Пять дней прошли для него словно в каком-то похмелье, а на шестой его посадили на пароход в составе воинской части, отправлявшейся на поле боя в Испанию.

Никогда больше в селе о нем ничего не слыхали — да мало кто и старался что-нибудь разузнать, — и, вероятно, односельчане совсем бы о нем позабыли, если б не существовало нечто, что им о нем напоминало.

В то время, которое после возвращения от «Хозяина» он провел в Смилевцах, бездельно шляясь и лодырничая целыми утрами, стоя, облокотившись на чужую ограду, и развлекая сборщиков винограда рассказами о чудесах на белом свете или побуждая парней играть в чехарду и пользуясь на забаву всему селу своими «иностранными» названиями различной домашней утвари, однажды вечером Миле повстречал на опушке рощицы, пониже села, Немую Саву, глухонемую батрачку в хозяйстве Лакича, здоровую, плотную деваху, толстощекую, с совершенно белыми ресницами и волосами. Дрожа от возбуждения и мерзко ухмыляясь, он приблизился к ней и попытался завязать разговор. На полях там и сям мерцали разложенные пастухами костерки, их дым смешивался с легким туманом, который надвигался с краев; из леса поддавало вечерней студеной влагой, которая покусывала кончики ушей и пальцев. Сава глядела на него со своей невинно-удивленной улыбкой, ласкала добрым взглядом бесцветных глаз, что-то мычала, издавая время от времени короткие, смешные повизгивания, означавшие, очевидно, радость. Он оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет (пастухи забрались в кусты и выглядывали оттуда), бросился на нее, повалил и изнасиловал.

Еще и по сей день, когда Саве с ведерком в руке приходилось идти по воду мимо мужиков, собравшихся после работы возле артели, кто-нибудь из них дразнил ее непристойными жестами и подмигиванием, напоминая об истории с Миле. А она, как и тогда, вся ощетинивалась, напрягалась в судорожном мычании, словно хотела отвергнуть и вовсе стереть не только воспоминание, но и самый факт происшедшего; изо рта ее вырывались отрывистые горловые возгласы, какой-то изуродованный, сильный и в то же время бессильный стон, напоминавший предсмертное блеяние овцы; и это ее испуганное возмущение заставляло людей смеяться до слез. А когда Сава уходила и смех утихал, кто-нибудь качал головой:

— Эх, Миле, Миле! — и добавлял: — И кто знает, где он теперь?

— Не потеряется, не бойся! — откликался другой. — Такие не пропадают.

Во внутренней переписке фашистов обнаружилось всего лишь еще одно упоминание о нем: через месяц после отправки в Испанию пришло сообщение о его гибели, и тогда же его имя вычеркнули и из списка «облагодетельствованных», и из списка подозрительных лиц.

А когда итальянские оккупанты захватили большую часть страны, в том числе и Смилевцы, новый федерал, лично не знавший Миле и созерцавший его образ уже из исторической перспективы, подумал, что было бы неплохо его имя также добавить к списку личностей, павших за дело фашизма. Таким образом мраморную доску на городской мэрии вместе с именами юношей Ubaldo Crivich, Glauso Snaccich и Italo Puch украсило еще одно: Emilio Placcidrug.

И поскольку возобладала точка зрения, которую федерал, человек широких взглядов, яростно защищал, а именно, что «это крестьянство», queste popolazioni^[68] нужно привязывать к себе, всячески подчеркивая их давние тесные связи с матицей Италией и выдвигая имена сыновей этой земли и что нисколько не было бы проявлением политической мудрости, но напротив — крупной тактической и психологической ошибкой, если бы, скажем, школе в Ралевцах или в Тврдом Доце присвоили имя Арнольдо Муссолини или Итало Бальбо, — было решено, что Dopolavoro в Смилевцах будет посвящено памяти этого сына отечества.

XIV

Федерал взял лично в свои руки организацию подготовки к торжественному открытию Dopolavoro и тщательно подготавливал речь, которую ему надлежало произнести. С этой целью он затребовал исчерпывающую информацию об общественно-культурных условиях жизни той среды, из которой вышел Миле. Проф. Богдани обратил его внимание на то, что в Городской библиотеке под шифрами Ms 371, 372 хранятся две рукописные тетрадки покойного каноника Claccicha, заслуженного деятеля в Задаре на ниве отечественной историографии, «Spigolature di storia patria»^[69] и «Vestigia romane di minor conto di contado di Zara»^[70] и что в этой последней есть заметка, что в Смилевцах в доме человека по фамилии Поздер имеется одна urna cineraria^[71] римской эпохи. Федерал без колебаний решил предпринять научную экскурсию, и в одно прекрасное утро они сели в автомобиль и запылили в направлении Смилевцев. Богдани сам вел машину. Он был в старом реглане, который специально держал для подобных экспедиций — чуть укороченном, потому что из отрезанного куска жена соорудила ему новый воротник, который несколько отличался свежестью цвета, — а французский берет он натянул на левое ухо, весьма чувствительное к сквознякам, и весь этот костюм в целом придавал его легкой фигуре оригинальное и до некоторой степени озорное выражение. Волнообразным движением руки он оглаживал мягкие контуры пейзажа, давая федералу необходимые топографические пояснения. Он указывал ему на некую весьма типичную позицию, на каких римляне имели обыкновение строить водопроводы, и разъяснял причины, по которым они на этом месте такового, однако, не построили.