Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Что он сейчас делает? — спросил он, чтобы разрядить обстановку, и поняв тут же, что задал далеко не тот вопрос, который мог бы эту ситуацию разрядить.

— Не знаю, — не сразу ответила она. — Что он может делать?.. Конченый человек. Наркоман. Друзья у него были очень уж хороши. Через них и отсидел два года. А вернулся из тюрьмы совсем уж конченым, а я все эти годы бегала за ним, как собака, передачи на зону таскала. Думала, выйдет — за ум возьмется. А он взялся за наркотики.

— А за что его посадили? — спросил он.

— Я уже рассказывала тебе.

— А, да, да… Правда, — сказал он, будто вспомнив, хотя на самом деле ничего не вспомнил, просто понял, что ей не хочется сейчас говорить об этом. Помолчали.

— А вот теперь буду жить, — вдруг с силой, со злостью сказала она. — Жить буду. Жить так, как хочу. И никто мне не судья. Раз уж украли мою молодость, раз уж так растоптали, испоганили… — Она задумалась, ушла в свои мысли.

— Э! — тихо, осторожно окликнул он ее.

И тут она вдруг звонко, но негромко рассмеялась. Через силу, это было заметно. Он подсел к ней, положил руку на ее бедро, горячо задышал в еле заметно дрожавшую жилку на шее у нее под ухом.

— Не балуй, — сказала она, притворяясь опьяневшей и более примитивной, чем была на самом деле, играя начатую роль до конца, чтобы избавиться от неловкого чувства, волной поднимавшегося в ней: «И почему мне всегда бывает стыдно», — вдруг подумала она.

— Не люблю, когда балуют, — сказала она — и странно услышала свои слова словно издалека, будто их произнесла какая-то другая женщина.

Он крепко обхватил ее плечи, впился губами в ее губы. Она тихо застонала, совсем не потому, что была готова к его ласкам, а чтобы не очень разочаровать его. Он дрожащими пальцами стал лихорадочно расстегивать ей кофту. Расстегнул. Полез рукой, нащупал горячую податливую грудь, съежившийся, готовый расцвесть от опытных прикосновений, крепкий сосок.

— Ох! — вздохнула она, прикрыв глаза.

В дверь постучали. Она вскочила, оттолкнула его, поправила кофту, застегнулась, пошла открывать. Вошел мальчик.

Не глядя на гостя, прошел в свою комнату и прикрыл без стука за собой дверь.

— Здороваться надо! — сердито крикнула вдогонку ему мать. Мальчик вернулся. Устало, равнодушным тоном произнес:

— Здравствуйте, — и ушел к себе.

— С характером твой мужичок, — сказал парень.

— А ну его, — отмахнулась она.

Села рядом с ним.

— Он у тебя, кажется, быстро засыпает? — спросил парень.

Она не ответила, ласково провела рукой по его волосам. Он встал, наклонился над ней и жадно, будто пил из родника, припал к ее губам. Срывал с нее кофту грубо, торопливо.

— Оставь, — сказала она. — Я сама. Отвернись только.

— Зачем? — машинально спросил он и тут же отвернулся, тяжело, часто задышав в тихий полумрак комнаты…

…Через полчаса, они, утомленные, лежали рядышком на раскрытом скрипучем диване, и он неожиданно спросил:

— Ты заплакала, потому что тебе было хорошо?

Она посмотрела на него, как смотрят на детей, сказавших какую-то наивную глупость, усмехнулась, но ответила:

— Да.

— Почему ты не отправишь сына к нему? — спросил он через некоторое время, просто чтобы не молчать.

— Не говори глупостей. Он же больной человек, наркоман, — неохотно ответила она.

— Но у тебя ему ведь тоже несладко…

— Верно, — согласилась она. — Вот если б бабушка была…

— Умерла? — спросил он.

— Его мать давно умерла. Слава богу, не увидев сына таким. Моя — два года назад, как раз в тот год, когда мы разошлись. — Он слушал, прикрыв глаза.

— Ты спать хочешь? — спросила она, глянув на него.

— Нет, — ответил он, — просто не хочется говорить.

— Тебе хорошо со мной молчать? — спросила она.

— М-м, — сонно ответил он.

— Это ведь много значит, когда человеку хорошо молчать с другим, — несколько претенциозно произнесла она, зная, что ему понравится. Фраза была в его стиле.

Он неожиданно хмыкнул. Она по-своему поняла это и сказала:

— Ты зря иронизируешь. Это, несомненно, много. Я, например, ценю это. Но знаешь… — она замялась, стала говорить, словно выдавливая из себя слова, как тягучую крепкую пасту. — Знаешь, я, например, не могу сказать человеку в лицо, что люблю его. Я думаю, надо самому догадываться об этом, чувствовать. Мы с тобой уже давно знакомы, а ты все еще относишься ко мне… Ну… Не знаю, как сказать… Ровно, что ли… И потому, как только начинается относительно серьезный разговор, касающийся нас, это выходит как-то неестественно, повисает в воздухе, и я тогда хочу побыстрее отшутиться, перестраховаться, чтобы это самое с воздуха не обрушилось на мою голову… И без того тяжело… Я думала, что с тобой мне будет, ну, спокойнее, что ли… Я ведь всего лишь женщина, а всякая женщина чувствует себя надежно только за мужской спиной, широкой спиной мужчины.

А когда в постели рядом со мной смотрят на часы, чтоб не опоздать к жене, я понимаю, что только придумала себе эту спину и время от времени продолжаю придумывать ее, чтобы не очень тяжело было жить. Но ты не думай и, пожалуйста, не бойся, — тут она усмехнулась, продолжая глядеть перед собой в темноту комнаты. — Я ни на что не претендую. Упаси бог. Будь счастлив со своей семьей, и так далее… Если ты и уйдешь от меня, я переживу и это. Потому что чем больше горя мне выпадает, тем я спокойнее отношусь к нему. Привычно становится. Даже скучно. Думаешь, вот опять не повезло. Вот и все. Ну не повезло, так не повезло, что же тут поделаешь… Я уже чувствую, что очерствела вся, вся душа очерствела от этих бесконечных побоев. А ведь не такая была. А если покопаться во мне, может, и сейчас не такая, может быть, я хорошая все-таки? Иногда чувствую себя такой злюкой, будто стервозная старая дева. И сама не живу, как хочется, и другим не даю жить. Хоть удавись. А мальчик, ведь всегда первому ему достается. Бедный, как он страдает! Я ведь люблю его, как никого на свете! Люблю и мучаю. Просто кажется иногда — да ну всех к черту, живем на свете один раз. А он нервничает очень. Все к сердцу близко принимает… Ну, и я не выдерживаю, сопляк мне еще указывать будет. А думаешь, не понимаю, как ему тяжело? И мне нелегко, и отцу его тоже, хоть и пропащий человек, наркоман… Заколдованный круг получается, понимаешь? Вроде бы никто не виноват и в то же время все виноваты. И ходишь, бродишь в этом круге заколдованном. Кажется, что вот сейчас проснешься, и все станет на свои места, все будет, как раньше, хорошо. Ведь не всегда так было, раньше, наверно, было лучше. Все. Думаешь, будет вечно яркий, солнечный день. А продолжаешь жить как во сне, как в тумане, в ожидании пробуждения. Ну хотя бы не день солнечный, если это для меня так много, а пусть хоть светлая ночь будет, чтобы только не такая непроглядная темень. Но все темно и темно, ни черта не видно вокруг…

Она замолчала, шепот ее замер где-то в углах комнаты, притаился.

И тогда она услышала рядом с собой тихий, посвистывающий храп. Он спал.

Она приподнялась на локте, посмотрела в его блаженно улыбающееся во сне лицо. Поднялась, халатик накинула. Решительно растолкала его.

— А? Что? — он сонно озирался вокруг.

— Поздно уже, — бесцветным голосом сообщила она. — Тебе домой пора.

Он взглянул на часы на запястье циферблатом во внутреннюю сторону руки, что всегда почему-то раздражало ее. Потом торопливо, но будто стараясь подчеркнуть, что неохотно, оделся. Уходя на пороге, он обернулся, чтобы поцеловать ее. Она покорно подставила щеку. Он раздумал целовать и потрепал ее по щеке. Закрыв за ним дверь, она вернулась в комнату. Стала возле стола с таким задумчивым видом, будто должна была что-то сделать, но забыла, что именно, и теперь вспоминала. Губы ее, искусанные, бледные, дрожали.

Она тихонько приоткрыла дверь в другую комнату, где спал мальчик. Долго стояла у приотворенной двери. Потом вошла в темноту, где слышалось глубокое, прерывистое дыхание сына. Подошла к его кровати. Мальчик что-то сонно пробормотал во сне и повернулся на другой бок. Теперь она не могла видеть его лица. На щеках ее от слез размазалась тушь и раздражала кожу. Она тихо, так же как и вошла, вышла из комнаты, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.