Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Что ищете? — спросил я.

— Деньги ищут, — проскрипела старуха, что примостилась на ящике с углем, — мильён.

Я закрыл глаза и ощутил себя в гнойном, непонятно откуда проникающем свете, на дне, средь хлама, и вокруг плавали людские существа, склеенные творцом из рук, ног и голов, принадлежащих разным людям, и всё вопреки разуму — жило, шевелилось и издавало бредовые, несвязные звуки и отыскивало что-то, чтобы быть счастливыми. Меня заметили. Синюшное лицо с колбообразным лбом надвинулось, кивнуло на пол:

— Ну как, готов? Опрокинулся?

Я промолчал.

— Позвольте представиться — друг Мордвинова. Подчеркиваю: единственный, старший лейтенант медицины в отставке-с — Фрол Пафнутьевич Сычава, — он говорил со старомодным изыском, приставляя букву «с», — да не разжалованный, а с пенсией. А вам называть себя не надо, знаком-с, когда вы в глубоком опьянении желали сапожной «лапой» убить-с. Его-с.

Фрол Пафнутьевич протянул мохнатую руку, но я отвернулся. Он вспыхнул.

— Вы думаете, я поверю в ваше горе? Ошибаетесь. У вас нет горя, декорации одни. Вы только и можете — есть, пить, в тюрьме сидеть-с. Замечу — за предательство. Да еще женщину уж очень желаете, инстинкт, знаете ли, похоть. Слыхал о вас кое-что.

— Вон, пьяница! — заголосила дама и бросилась с кулаками на меня. — Ты! Ты убил его!

И Фрол Пафнутьевич подхватил истошным визгом:

— Извольте сию секунду убираться! Прописочку вы, вот вам, не получите, — он протянул мохнатый кукиш и напомнил мне Фатеича. Жертва подсознательно восторгается своим мучителем и подражает ему, почему-то некстати, подумал я. В лагерях несчастный замухрышка зэк, упиваясь, перенимал манеру своего свирепого начальника и подражал то ли разговором, то ли осанкой. Видно, несладко жилось и Фролу Пафнутьичу, и он в Фатеиче видел своего кумира и был раздавлен им, но жалости к Фролу Пафнутьичу не было.

— Похоронить-то дайте, — сказал я и поймал себя на том, что начал жевать и рот полон слюны. А колбообразная голова визжит в тучах золотистой моли. И я вот-вот плюну.

— Ты! Ты! Убил его! Сгниешь в тюрьме!

Фатеич уже лежал в гробу, и опять это сделали старики, отметил я, и с такой внутренней убежденностью скомандовал: «Сноси», что Фрол Пафнутьич мигом повиновался, поднял гроб и, топчась, мы стали разворачивать.

— Васильич! — взмолился хозяин. — Ногами вперед надобно, ногами! Кто ж головой?

— Пройдет и так, — сказал я.

Но «так» он не прошел. Когда спускались с лестницы, я снизу, Фрол Пафнутьич сверху, в гробу сдвинулось, забулькало, хлынуло изо рта, и я в ужасе отпрянул и не удержал.

— Держи! — взвыл Фрол Пафнутьич, но поздно. И гроб, и вывалившийся из него Фатеич загремели вниз по лестнице.

Крик старух, запрокинутые, полные ужаса лица, хохот Фрола Пафнутьича, стук падающей доски слились в сплошной вибрирующий вой. Кто-то тряс меня за плечо, кто-то размахивал клеткой с попугаем, а он картавил и хлопал крыльями. «Бесы! Бесы! — будто вдалеке сказал хозяин. — Не даете земле предать». Я выбрался во двор и долго стоял, обняв шею лошади. Она хрустела овсом и, лишь когда грузили гроб, покосила глазом на покойника, всхрапнула.

«Не могу», — бормотал я. «Можешь! — твердо сказал хозяин. — Вспомни, на войне бывало и похуже, а орденов у тебя — спелая гроздь. Держись!»

Так уж устроен человек: один не выдержит, споткнется, а другой, что в эту минуту посильнее, — окриком и поддержит. И этот окрик и хруст овса, и сияние с голубого неба успокоили.

Подошла и старуха с изъеденными молью штанами-галифе в руках, посоображала и тоже успокоила, как могла:

— Упокойнички, они самые что ни есть мирные, не бойся, сынок.

Я хотел сказать, что вовсе и не боюсь, дьявольщина происходит, но промолчал. Старуха постояла, пошамкала губами и неожиданно извлекла из тряпья черную аккуратную бандероль и ловко зарыла ее в солому на телеге. Сказала:

— Тебе отписано, и еще вот, — она сунула под солому и рулон.

Я дал ей сотенную, и она, держа ее над головой, будто пойманную бабочку-траурницу, постояла, бормоча, затем, черная средь ослепительно белых стен, все так же высоко держа руку с крылатившейся сотенной, поволокла по камням генеральское галифе и палку свою и мощи свои прочь со двора. За ней тронулась и телега. И никто не оплакивал, лишь женщина, что вышла из тамбурчика в калошах на босу ногу, смахнула слезу.

— Похороню в сухую землю, — тупо бормотал я, вышагивая за гробом, а в глазах стоял Фрол Пафнутьич, его мохнатые кулачки, его смешок: «Эк, похорона, так похорона, не удержал-таки, растяпа, вывернул-таки из гроба, — пьянчуга!» Размышляя, я и не заметил, как миновали город, пустырь за ним и приехали на кладбище. Из кустов с канатом на плече возник кладбищенский начальник, сонливый, желтый и злой, а с ним и рабочий с красной норкой вместо носа, из которой вытекал дым. Хозяин расстелил плащ на бугорке и водрузил «четверть», запыженную соломкой. Лицо начальника помягчело. Он разделся до пояса, и на впалой груди над левым соском я разглядывал еле узнаваемый вытатуированный лик Ленина, а справа уж фиолетового усатого Сталина.

— Так и должно, Фатеич, — прошептал я. — Твои кумиры в последний путь проводят тебя.

Фатеич, казалось, улыбался фиолетовой губой. Похоронщики докурили над гробом равнодушно и принялись копать. Я пожелал уединиться и побрел меж могил, читая эпитафии и все более переполняясь предчувствием события, ожидавшего меня. Скрежет заступов в предгрозовой тишине нагонял в самых отдаленных уголках кладбища, как бы скреб по позвоночнику, по оголенным нервам. Я содрогался, сплевывал и не мог избавиться от кислого железного привкуса во рту. Наконец в низине средь глухой сирени я набрел на тихую полянку, налитую зноем и одуряющим тленом старых венков. И странно, солнце здесь светило как-то особенно оранжево и косо, кресты были более значительны, а главное, скрежет утих, и я тут же потерял понятие места. Где я? В какой стороне телега и шумный город? Впрочем, и надвигающаяся гроза, и похороны, и все то, чем я жил последнее время, стало далеким и неважным. Я снял туфли, покурил на теплой плите, затем расстелил пиджак и прилег. Голова удобно покоилась на камне, и не думы о Фатеиче, а розовая в веках на просвет дрема опускала в глубину, и я почти коснулся дна, и тогда раздался женский смех, далекий, чуть уловимый. Я прислушался, смех звучал в ухо, звонко и навязчиво. Прошуршала трава перед лицом. Звякнул венок. Я открыл глаза и сел.

Тишина. Поляна пуста, лишь окурок лениво дымит в траве, да солнечные пятна неподвижны на памятниках, и я поймал себя на том, что потираю затылок и ощущаю на себе взгляд. Тайком из-под руки я стал осматриваться. Жестяной венок на кресте — не то. Ангелок на фоне небес — не то. Кусты, кусты, памятники в них, обвитые плющом. И вдруг в глубине, в зелени ветвей увидел белое лицо. Я не вскрикнул, а оцепенело ждал, сам не зная чего, в груди разливалось наркотическое тепло, и я был в высшем, отрешенном, в каком-то потустороннем наслаждении покоя, которое не испытывал доныне. Затем в носках по колкой траве подкрался к ржавой оградке. С обелиска, с пожелтевшей фотографии глядела женщина. Я никогда не видел столь совершенной красоты и разглядывал ее лицо, боясь пропустить малейший штрих. Волосы пепельной массой облепили голову, впадинки на щеках, долгий взгляд светлых глаз виноват и устремлен поверх моей головы, а губы влажные и чуть порочные растягивались в иронической улыбке. Я долго не решался спугнуть грустную тишину, что лежала между нами, но нечто жгучее и прекрасное, не испытанное прежде, вливалось в мою грудь. Я боялся этого нечто и в то же время страстно желал, и оно наконец прозвучало робким вопросом: «Кто ты?» — «Ада Юрьевна Мурашева, — считал с эпитафии, — утопленница». — «А зачем я в этом городе?» — Ада Юрьевна молчала. Я же заговорил, боясь остановиться, и нес околесицу и чепуху, но мне казалось это важным, и я бормотал: «Ада Юрьевна, я приехал, чтоб убить… но затем хотел спасти. Я поклялся похоронить в сухую землю, но что клятва? Звук! Видите тучу?» Я говорил и говорил и не думал, что она утопленница, а верил, что она слышит, но сознательно молчит, и мне было радостно, что слушает меня столь красивая женщина и впервые в жизни я не боюсь ее.