Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Когда он, умывшись, вошел в комнату, всегда радостная Мария Ефимовна не ответила на его «доброе утро», а продолжала сидеть за столом, вся отрешенная, опустив голову и положив ладонь на ошечковую кость. Натали, излишне любезная, подвинула Феликсу тарелку с холодным соусом. Он без аппетита поел и, хлебая остывший чай, думал: наверно, упало атмосферное давление, и старуха так неразговорчива, вот Натали следовало б заварить чаек покрепче. Кажется, она начала раскисать на диком берегу.

И Феликс не без страха спросил:

— Не заскучала, Натали, по цивилизации, по ванной комнате с шампунем, по чашечке кофе с пейзажем на Арбат, по улыбке киногероя?

Натали деланно хохотнула, а старуха помяла бесцветными губами и вроде бы некстати сказала:

— А пошел бы ты, Феля, с герлыгой, с сумой овнов с дедом попасти, ты же собирался по Ваниным степям погулять.

— Как-нибудь пойду.

— Сегодня и иди в степи, не плавай в моря до большой луны.

— А с чего б это? — удивился Феликс.

— А с того, что ночью Водяной на крыльце стоял, — просто сказала Мария Ефимовна.

Феликс фыркнул в чашку.

— Укроти гордыню, Феля, сказано — Водяной в наш дом ходил.

— А какой же он из себя? — тая улыбку, спросил Феликс. — Наверное, зеленый, наверное, в тине?

— Нет, Феля, — старуха покатала кость, — каков есть, таков и будет, тебе его видеть не дано. Вы окромя аэропланов летающих да тракторов шумных в вонючем керосине ничего более и зрить не желаете.

Натали толкнула под столом Феликса, он замолчал, а старуха как-то просительно продолжила:

— Ночью проснулась, дождя нет, а вода журчит с крыши, ну, просто серебряными лентами льет. Встала я перекрестясь, глянула в цыбарку. Батюшки мои, вода плещет толкуном, а Водяной на крыльце под карнизом ворочается. И прошу тебя, Феля, не ходи на моря до большой луны, уважь старуху. Ты ведь рожден на берегах, воду любишь, не гневи хозяина.

Феликс вспомнил и ночное шаманство старухи, и красных расползающихся червей, и неожиданно для себя упрямо сказал:

— Пойду, — и рассмеялся ей в лицо.

Мария Ефимовна была потрясена, лицо ее даже под шоколадным загаром посерело, но отговаривать Феликса более не стала, а катая ошечковую косточку, беззвучно шевелила губами. И вдруг эта косточка пошла по столу. Мария Ефимовна редко, лишь в напряженнейшие минуты пускала ошечок по столу, и, странно, эта косточка приводила Феликса в близкое к сумасшествию состояние. В голове Феликса будто расходились два глазных луча, терялся фокус, и он видел два изображения, не зная, где небо и земля.

Феликс, уцепившись за край стола, глядел не мигая, как ошечок перекувырнулся через вилку, перепрыгнул ломоть хлеба, не задев его, и под пристальным взглядом немигающих зеленых глаз старухи дошел до края стола и, так же кувыркаясь, пошел по воздуху, но не падал на пол. Старуха почмокала, и ошечок тем же путем под пристальным взглядом трех пар глаз пошел назад и спрятался под ладошкой Марии Ефимовны. Все молчали. Старуха, опустив глаза, была покрыта потом, неподвижна и напряжена, и лишь вена на зобной шее часто пульсировала.

— Не ходи, Феля, на моря до большой луны, — наконец сказала старуха.

Феликсу все происходящее показалось ложью, сговором и шаманством. Он вскочил, тут же отправился к машине собрать рюкзак, злясь на себя, что не может раскрыть этот фокус.

Натали умоляла не ходить, чуть не плача, а старуха, выйдя в тень под дом с глиняной пиалой в руках, нервно поедала каймак, облизывая шоколадный палец и шевеля бесцветными губами. Когда же Натали проходила рядом, она, не отрывая взгляда от миски, шепнула:

— Пусть сам идет, пусть. Ты дома будь, дома. Так надо для него. Не поплывет.

Натали осталась. Услышанное более разозлило, и Феликс, не оглядываясь, зашагал. Коты не провожали его, а Карай, побежав следом, то ли от окрика старухи, то ли от укуса осы взвизгнул, поджал хвост, помчался назад к дому. В Феликсе качнулось сомнение, но он преодолел его и не отступил.

Чем ближе он подходил к маяку, матерно ругая Водяного и свое упрямство, тем больше леденил и ширился айсберг в его груди, и напрасно он напоминал себе, что он воевал в воздухе над морем, страх неуправляемый, липкий, лишал его силы, и Феликс еле передвигал ноги, а у самого маяка, сбросив рюкзак, он уже с отвращением оглядывал берег и пустынное море, и белую черепушку мыса над синью, отыскивая реально пугающее его. Но берег был пустынен и тих, лишь пропеллер над головой редко сек нечто невидимое; море тоже было пустынно, но не серебристо-синее и прозрачное, а малахитово-зеленое, мутное. И Феликс ощутил теперь уж явно страх, исходящий от мутной на вид воды. Тогда он стал вспоминать самые опасные минуты своей жизни, но страх не проходил. Он неторопливо надел ласты, зарядил ружье, и это занятие несколько отогнало страх. Он заставил себя думать о том, что вода вовсе не мутная и что все обойдется, и вогнал себя по пояс, а затем и вовсе лег в воду. Вода действительно была прозрачная и теплая, но пустынная — ни зеленухи, ни медузы — и потому мрачная. Повисев над барьером, он, и вовсе уж не ругая Водяного и не имея даже мысли плохой о нем, заставил себя поплыть вдоль гряды к рифу. Гряда, как и положено, лестницей опустилась на дно, а Феликс греб какое-то время в ровной синеве, не ощущая продвижения. Перед лицом лишь конец ружья да мертвая медуза возникала и уходила назад в синеву. Наконец из глубины начала выползать чернотой гряда, она становилась все светлей и зеленей и выглянула белой черепушкой рифа на поверхность. Работающая ластами тень Феликса легла на гряду, но от набегавших редких волн он то взлетал, то проваливался и спешно отгребал, чтобы не ссадить тело об острые створки раковин, облепивших камин. У зеленой стены висела хамса, мерцая ровно никелем, жаберными крышками, чуть поодаль ласкирики, как казалось Феликсу, с недовольным выражением морд объедали медузу, но вспугнутые его тенью золотой струйкой потекли вниз.

Феликс уже собрался вернуться, так пустынно было море, и радостно вздохнул, но, поглядев в последний раз в глубину, оцепенел. Там, внизу, где стена растворялась в густой синеве, возникло чуть видимое, таинственное мерцание. Всмотревшись, он различил фиолетовые ромбы и понял, что это большие серебристые рыбы. Ушел страх, а были лишь гулкие удары сердца и охотничий спазм в горле. Случай был уж очень редкий, но рыбы стояли глубоко, и, пока он размышлял, волна отрезвила его, посадив-таки на камень и расцарапав о ракушки бедро. Он более засомневался, но желание созрело, и он знал, что нырнет, но продолжал всматриваться, учащенно и глубоко дыша, чтобы промыть легкие. И тогда в синеве он увидел белое непонятное пятно, всецело завладевшее им. Пятно еле заметно передвинулось к ромбам, потом растворилось в сини. Потом снова возникло на глубине и чуть различимо белело, а ромбы так же недвижимо продолжали темнеть и, казалось, излучали сияние. Феликс напрягся и подумал, не вернуться ли на берег, но неожиданно для себя вдохнул воздух во всю ширь легких, мысленно осенил живот крестным знамением и нырнул. В высшем напряжении он видел сразу и все. По гранитной стене энергично двигалась, будто работая ластами, его тень. Тень наползала на крабов, и те спешно втягивали в расщелины клешни. Видел, как водоросли бледнели, голубели и наконец закровянились нитями, а ромбы надвигались, проявляя формы огромных горбатых рыбин, повисших произвольно, словно серебряные гондолы. «Быстрей, — забилась мысль, — быстрей, того, огромного. Они чуть заметно, но уходят, а этот стоит, будто вмерз». И в эти короткие, но напряженные секунды он делал быстро, одновременно и многое. Задыхаясь, он заставил себя поднять ружье и услышал глас разума, кричащий:

«Наверх! Наверх!» Он успел перепугаться и взглядом поискать нечто, важное и белое. Но из темноты надвигалась лишь огромная серебристая рыба, вот уж и фиолетовая голова с зеркальным донцем в выпуклом чужом глазу. Феликс подвел ружье, нажал, и тогда нечто мягко коснулось его ноги. Он крутнулся волчком, выронил ружье, а в помутневшем сознании почему-то запечатлелся неестественно белый младенец и что-то бледно-непонятное, волочившееся за ним. Все это успел увидеть Феликс и подумать: Боже, спаси! И голову его разломило от красного треска, потом издалека уходящее сознание пропело: «Наверх! Наверх!» И он рассмеялся этому «Наверх!», но инстинктивно задвигал непомерно тяжелыми и непослушными ластами.