Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Ему стало спокойно и хорошо, как человеку, прикоснувшемуся к чему-то настоящему, и радостно от того, что имя «Вера» впервые прозвучало на диком берегу. Он подумал и о Натали и почему-то пожалел ее. И Феликсу прояснилось — рыба своей смертью откупила жизнь его, и это вымолила Вера. Он поглядел в море на риф, на огромного белого мартына на нем. Чайки, наблюдавшие за Феликсом, терпеливо ждали, и он не захотел, чтобы они расклевали «его рыбу», и решил закопать ее на берегу. Но подумал, что черви и другие ползающие сухопутные гады съедят рыбу. Так пусть уж чайки расклюют ее своими желтыми, как долота, клювами, пусть обгложут крабы, а море слижет белый остов.

Вернувшись домой, он под удивленным взглядом Натали прислонил ружье к ореху и, открыв все дверцы, натянул брезент над машиной, мастеря прохладное ложе. Натали, уловив перемену в нем, молча помогала. Наконец, привязав последнюю растяжку, спросила:

— Что, опять за писательство примешься? Ну, прямо-таки Толстой.

— Конечно, я еще не все сказал об Аде Юрьевне, — в тон ответил Феликс.

— Вовсе и не обязательно говорить так уж и обо всем. Твой дружок Фатеич лег в краснозем, и на этом поставь точку.

Она убежденно заговорила о композиции романа, о средствах выразительности, об эстетической концепции, долго излагала с невиданным дотоле апломбом заученные истины, и Феликсу оставалось лишь с ухмылкой кивать. Разъяренная этой ухмылкой, она определила роман «размазанным бредом», который никогда не будет напечатан, и сказала, что Феликсу не получить ни копейки. Феликс никогда не видел ее такой распалившейся, и понял, что между ними возникла трещина, но заговорил убежденно о другом. Он говорил, что не желает ни денег, ни почестей, говорил о Фатеиче, которого всей душой хотел спасти, но не смог, и был спасен сам. Говорил о том, почему не он, Феликс, был зарезан в зловонном сортире, а следовало бы ему, но дымный город выпустил его.

Карай внимательно слушал, клоня свою дурацкую голову то к Натали, то к Феликсу. А Феликс говорил, что его внутренняя суть обязывает преодолевать непреодолимое и только тогда сможет приблизиться. И может, вся жизнь, все противоречия и раздоры и есть приближение, и ОТВЕТ откроется ему, ибо ОТВЕТ есть.

Теперь уж Натали с ухмылочкой, с оценочкой в своих прекрасных глазах кивала с противоположной стороны пропасти.

А Феликс, взвинченный ее сарказмом, заговорил о сокровенном, о том, что его потрясло на этом берегу.

Он приблизился к Натали, краснея и заикаясь, с убежденностью, на которую был только способен, зашептал, что сделал величайшее для себя открытие.

— Мне кажется, что я помазанник дьявола, — шептал он, — я должен был объявиться на этом свете, чтобы все вокруг рушилось и гибло для моего спасения. Так Ванятка попал в плен, чтоб спасти меня и быть убитым. Я накликаю беду, и она приходит. Стоит мне лишь вспомнить серьезно о беде и поразмышлять, и она тут как тут. Я мысленно побыл с Фатеичем, и вот тебе — «коричневая вода» и «прыгающие рыбы», а рыбы — символ смерти. А теперь я боюсь за этот старый дом.

Феликс на минуту умолк, разглядывая обнаженную Натали, и подумал: ишь, расхаживает нагишом, не стесняясь меня, словно черного раба своего, а все для того, чтоб белизна не пересекала бедра и грудь, чтоб загар лег ровно и серебристо. И опять эта омерзительная бумажная наклейка на носу. А для кого старается? И, окончательно сбитый с толку этой мыслью, сказал:

— Понимаешь, я виноват, я не послушал старуху и полез в воду, но Ада Юрьевна спасла меня.

— А почему тебя должны все спасать? Кто ты? — холодно спросила Натали. — Тебе что, предписано освободить Иерусалим или извести проказу?

Натали сдернула с веревки купальник и голая, как-то особенно прямо, конечно, на высоких каблуках, конечно, покачивая бедрами, направилась к дому, и Феликс, осекшись на полуслове, понял, что пропасть разверзлась. Понял и испугался. Натали на крыльце подержалась за ручку, покивала с ухмылкой и распахнула дверь. Феликс схватился за железо, чтобы не броситься вслед, чтобы на коленях не вымаливать прощение.

— Неужели эта ошеломляюще красивая женщина и впрямь была моей? Да кто я? — трясся и бормотал он, но не побежал следом. Неведомая сила будто за руку втянула его в машину, и он среди хаоса подушек и простынь отыскал листы, веря — в них спасение.

Едва он расположился в тени и прохладе, как боковым зрением увидел Марию Ефимовну, сидевшую вот тут же неподвижно, словно лягушка-невидимка, на ржавом моторе. Феликс, чрезвычайно удивленный тем, что Мария Ефимовна была рядом, а он ее не видел, молчал, покусывая карандаш. Молчала и Мария Ефимовна, глядя на него с любовью и пониманием своими изумрудными глазами.

Феликс с неприязнью и стыдом подумал, что на его действия, на то, что не побежал вслед за Натали, а вернулся к рукописям своим, повлияла старая женщина. Он смутился, но Мария Ефимовна сказала:

— Не кручинься, Феля, если невеста аль заглада скажет, что заскучала, не кручинься, а оставляй все надежды свои, оставляй все бусы аль лоскуты, ей даренные, и сразу же уходи; заскучавшая при тебе женщина не твоя зазноба. Женщина, Феля, великий помощник для сильного, и самый что ни на есть разрушитель для слабого. Эк она своими юбками прошуршит, опутает, и век слабому не выпутаться из этих самых поддевок. Там и могила всем мыслям и славным делам для слабого. А ты, Феля, не слабый. Ты, ты придешь к своим ушедшим, и Господь Бог продлит род твой.

Мария Ефимовна встала, высокая, гордая, и на лице отчетливо проявилась убежденность в правоте, и продолжила:

— Читала я, Феля, листы твои, правильно говоришь, и не бойся ничего в этом мире. Может, и накликаешь на нас, стариков, но это не беда — уход к Богу есть радость великая. А ты, Феля, здесь найдешь свой камень — знай, на Ваниных местах он тебя ждет.

Она направилась в дом, а Феликс закурил, разложил свои листы и спокойно и незаметно ушел в тот дымный город к Аде Юрьевне, к Седому бандиту, к своему возвращению с кладбища на телеге, после дождя, с похорон.

От лошаденки шел пар, и она, припадая, волокла телегу и меня на ней, и раскоряку-попугая в клети, и черный пакет, намоченный на дне. Вода клекотала в трубах, плела косы у бордюров по мостовым. Багряный закат, дома с карминным блеском окон перемешались, не отмеченные моим разумом. «Ада Юрьевна Мурашева, утопленница», — прозвучало в полусне, и женщина с пожелтевшего фото возникла в зелени кустов, бледная и мокрая, одуряюще красивая, с печальной запечатленной улыбкой. Я не удивился. Она твоя суженая, будет приходить и ласково шептать, но никогда ты не обнимешь ее, влажно-холодную, и криком не вспугнешь. Не посмеешь!

Я тряхнул головой, отгоняя видение. Не желаю! Придут живые и красивые. Но с ужасом осознал — будет именно она, ибо душевным криком призываю и соглашаюсь. Прочь! Я заставил себя думать о Седом. Почему о Седом? — испугался я и открыл глаза. Перед лицом работающая нога лошади и ее настороженный глаз. Наверное, он подумал обо мне, и я откликнулся, успокоившись, подумал я. Так бывает. Где он? Что ищет среди миллионов горожан, кишащих в этом дымном городе? Может, снова сквозь решетку созерцает мир? Он рожден для тюрьмы, каждый для чего-то рожден.

А все-таки он не прав, Фатеич вовсе не кричал.

Так, в раздумчивом полусне, я и въехал во двор. «Старый дурак!» — прокартавил попугай. Хозяин сплюнул и перекрестился. Клетку с нахохленным попугаем я повесил на акацию. Пакет, так и не распечатав, бросил на кровать во времянке, положил рулон и, не раздевшись, лег.

Закатный луч пронзил оконце, и комната наполнилась оранжевым, удивительно мягким, библейским светом, и предметы в нем явили иные формы — стакан заискрился на столе, кукуруза расплескала золото по стенам, а стул показал доныне скрытое серебро паутины с изумрудным паучком на ней. Все вокруг зажило вечностью и покоем, и я погрузился в радостную созерцательность. Есть два мира, подумал я, но главный не этот, лгущий, глумливый и смертный, а тот — тихий, безвременный, и никто не уходит из него: ни Ванятка, ни мама, ни Ада Юрьевна Мурашева. Просто они затаились в вечности в закатном свете, в шорохе листвы, в скольжении облаков и ряби вод. Просто уплыли на другой берег.