Мертвые сыновья

Поздно ночью жандармы привели его к маленькому домику на пляже. Он увидел ярко освещенные, будто в праздник, окна. А потом ему стало холодно, очень холодно, и больше он ничего не помнил. Глаза и губы мадам Эрланже покраснели и даже как будто вспухли. Она так крепко прижимала его к себе, что золотой медальон с прядью волос, который она всегда носила на груди, больно резал ему щеку. «Почему ты это сделал, малыш, почему? Разве тебе плохо в этом доме?» Опять, как в тот раз, когда она впервые назвала его «дитя мое, дитя мое», она говорила с ним по-испански. И хотя она как-то смешно выговаривала слова, он услышал в ее голосе такую горечь и волнение, что не мог не ответить: «Я хотел уйти в Париж, мадам». Мадам Эрланже всплеснула руками, да так и осталась стоять, глядя на него, как на чудо. Марианна топталась тут же с испуганным лицом, как всегда сложив руки на животе. Мадам Эрланже тихонько охнула (совсем как в тот раз, когда большая черная бабочка села ей на лицо), прижала его к себе еще крепче и проговорила всхлипывая: «В Париж! Мой маленький герой!» Жандармы засмеялись, а он побагровел от стыда.

Через два дня мадам Эрланже решила вернуться в домик на Южной улице. Эта война, как и прежняя, оказалась долгой, скорбной и даже как будто запахла пылью — как все войны.

●

Мигель слабо улыбнулся. «Вот дурак-то! Чего только не натворишь в детстве! Должно быть, в тот день мне было так же паршиво, как и сейчас. Да, наверное, хотя, конечно, я этого не сознавал тогда, ведь мне было всего одиннадцать лет. Нет, не могу я заживо гнить в этой дыре». Улыбка сошла с его лица, и он со злостью стиснул зубы. «Отвратительная дыра, пусть в ней живут крысы, да идиоты. А я не буду. Со мной это не пройдет. Ах, если б можно было ни о чем не думать, ничего не чувствовать. Но я думаю, чувствую и понимаю, что заживо гнию здесь!»

Глава вторая

Было уже около семи, когда Моника выбежала на дорогу, которая начиналась сразу за рощей черных тополей, и, как обычно, направилась к долине. Земля словно разбухла, от нее исходил какой-то таинственный, терпкий запах. Ни гомона птиц, ни дуновения ветерка. Лишь вдалеке меж деревьев застряли полосы густого света. Быстро холодало, и Моника набросила на плечи пальто.

Люсия уже была на условленном месте. Еще издали она кивнула ей головой, как бы говоря: «Не спеши! Я вижу тебя!» Моника остановилась у реки. Гладкие, отполированные водой камни лежали на берегу. А на другом выстроились жалкие лачуги. Через секунду Люсия махнула рукой. Это означало «иди», и Моника по камням стала переходить реку.

Идти было трудно, скользкие камни выпрыгивали из-под ног.

— Привет, Люсия!

— Привет…

Добрая она, эта Люсия. Моника очень привязалась к ней и никогда не забудет ее милого веснушчатого лица, немного подурневшего сейчас от беременности, не забудет и ее помощи.

— Ты опоздала, — проговорила Люсия.

— Да… Не могла уйти раньше.

— Она все следит за тобой?

— Ты же знаешь. Как всегда.

— Что-нибудь подозревает?

— Нет, думает другое.

— Ну и слава богу. Пусть думает что угодно, только бы не это, — улыбнулась Люсия совсем по-детски.

«Ее это развлекает», — мелькнуло в голове у Моники. Люсия встала на колени и принялась разжигать очаг. Соседние хижины были пусты. Видно, женщины ушли по своим делам, а ребятишки играли на берегу; оттуда доносились их крики.

— Они только что спустились к реке. Твои уже там, на старом месте, — сказала Люсия.

— Ну, пока…

— Если что, я свистну!

— Спасибо, Люсия.

Люсия пожала плечами — «не за что» — и чиркнула спичкой. Моника с нежностью посмотрела на ее большие руки с набухшими синими венами. Должно быть, она много стирала на своем веку.

Моника быстро миновала хижины и стала подыматься в гору. Она почти бежала по крутой, едва приметной тропинке, торопясь поскорее добраться до леса. «Мне страшно», — подумала она. Странно, раньше она никогда не боялась. Правда, идя сюда, она всегда испытывала какую-то тревогу (все же встречи были тайными), тревогу, но не страх. А на этот раз — она сама не понимала отчего — ей стало страшно. Вечерний холод уже опускался на землю, а листья были тронуты первым румянцем осени. Моника взглянула на небо: без единого облачка, белесое. Оно лишь у горизонта становилось голубовато-золотистым.

Дойдя до леса, Моника сошла с тропинки и, цепляясь за высокую траву, зашагала меж чернеющих стволов. Душный сумрак сразу же обступил ее. Она различала запах грибов и застоявшейся воды, которую остывающее солнце уже не могло высушить. Когда она услышала шум реки, доносившийся из ущелья, у нее екнуло сердце. Мигель был тут, на их крошечной полянке в молодом дубняке. Рядом заколыхались ветви.

— Ты опоздала. У нас осталось мало времени.

Моника не ответила. Она никак не могла отдышаться. Мигель, в старой арестантской одежде из коричневой фланели, был почти не заметен. Только золотистая стриженая голова поблескивала меж ветвей.

— Я задержалась. Понимаешь, Исабель…

Мигель досадливо махнул рукой, как бы говоря: «Так я и знал. Сейчас начнутся объяснения».

Это было их время. Только оно принадлежало им. Заключенные шли к реке купаться, а он прятался в лесу и ждал ее. Люсия стояла внизу на страже и свистом предупреждала об опасности.

Они сели на траву. Лицо у Мигеля было хмурое, расстроенное.

— Ты сердишься?

— Нет, — ответил он. — Не сержусь.

— Я не виновата!

— Знаю. Я же ничего тебе не говорю. Сегодня я всю ночь и весь день думал. Скверные мысли лезут в голову.

Моника в душе согласилась с ним. «Всегда, когда принимаешься думать, появляются скверные мысли».

Мигель обнял ее за талию и опрокинул на землю. У него было обветренное и очень холодное лицо. Губы тоже были холодные, словно и их коснулась осень.

— Ты замерз, — проговорила она.

Он ничего не ответил. И опять она почувствовала на своих губах его губы: он целовал грубо, почти исступленно. Спиной она ощущала сырую землю и холодную траву, тоже влажную, словно она еще не успела просохнуть после давно прошедшего дождя. Маленький камешек больно резал спину. Высоко среди ветвей, точно метеориты, мелькали крошечные кусочки живого, сверкающего золота.

«Это небо», — подумала она и закрыла глаза.

Мигель приподнялся, но Моника не шелохнулась. Она лежала с закрытыми глазами, будто спала. На душе у нее было тревожно: вся насторожившись, она чутко ощущала малейшее движение воздуха и света, который быстро скользил к верхушкам деревьев. Мигель знал, что она не спит. Конечно, не спит. Он посмотрел на траву, и ему опять стало страшно. Все вокруг было исполнено страха, и он не понимал отчего.

— Моника, — шепотом позвал он.

Она медленно и боязливо, словно ей передался его страх, открыла глаза. Этот страх, казалось, окутал всю землю и далеко вокруг, насколько хватал глаз, укрыл ее плотной дымкой. Они встретились всего четверть часа назад, а оба уже молчали, насторожившись точно звери, вышедшие на охоту.

Мигель обернулся и внимательно посмотрел на Монику.

— Я уже говорил тебе, что много думал.

В быстро сгущающейся темноте ее глаза казались совсем черными. И только в глубине зрачков белыми точками дрожали робкие блики.

— Ты знаешь? Я признаюсь тебе. Я боюсь. Мне трудно объяснить. Нет… Я не того боюсь, что нас могут застать. Это совсем другое…

Моника не шевелилась, голову ее почти скрывали листья папоротника. В короне из этих огромных, иссиня-зеленых, почти черных листьев, лицо ее казалось странным, необыкновенным. Она взглянула на Мигеля, и у него перехватило дыхание. «Я не люблю, когда она так смотрит на меня и молчит. Не знаю, кого она напоминает. Или, может, не напоминает никого, но мне становится не по себе. Плохо ли, хорошо ли все то, что сейчас между нами, но когда она смотрит на меня вот так, мне кажется, что это не кончится добром. Я не знаю, откуда, с какой стороны придет несчастье, но чувствую, что оно придет непременно».