Газыри

Невольно вспоминается питерский художник еще дореволюционной школы, знаменитый анималист Валентин Иванович Курдов, с которым в середине восьмидесятых свел меня в Ленинграде старый, еще с сибирских времен, товарищ Борис Ракицкий, светлая и ему тоже память. Валентину Ивановичу было хорошо за девяносто, и в городской бане, после щедрой парилочки, я попытался было взять его под локоть перед ступенькой в бассейн… С улыбкой он отвел мою руку и кивнул Борису: мол, твой-то друг!.. За кого меня держит?

— Несколько лет назад, на юбилей Валентина Ивановича, накрыли стол, каких в Союзе художников не было и у большого начальства, — посмеиваясь, рассказывал дома после баньки Борис, один из руководителей этого самого Союза. — Ждем-пождем — нет виновника торжества!.. Час, два, три. Послали туда и сюда гонцов: может, что-то случилось?.. И самый проворный вдруг докладывает: охотничья собака Курдова получила на выставке золотую медаль, сейчас там чествуют чемпионов, и старик сидит с ней в обнимку!

Насколько скучней и безрадостней стал бы наш мир, и без того уже до зеленой тоски «зарегламентированный», если бы не было этих якобы чудаков — своенравных сопротивленцев насильственному устройству человеческого счастья!

Что ж, что Курдову тогда было за девяносто, а Феликсу пока нет шестидесяти: дай Бог дожить!

Русская беда — 2

Почему о «второй беде»? Потому что с первой вроде бы ясно: почти повальное наше пьянство.

Но тут о другом.

Из Ставрополя позвонила племянница Галя, дочь покойницы Вали, сестры Ларисы: похристосоваться с бабушкой…

Звонит она чрезвычайно редко, можно сказать — вообще не звонит, и по телефону узнать ее не мог, а попросил обождать и пошел звать маму Ларисы, которая на улице «пасла курочек».

Слышу потом — обрадовалась, начала спрашивать как там кто из ее правнуков, а потом говорит: а здесь, мол, Гарик с Ларисой, уже кирпич завезли, будут строиться.

Помолчала, выслушивая, видимо, Галю, потом говорит:

— Зачем ломать? Говорю, они будут строиться.

Опять, видимо, Галя спрашивала в таком духе, что матери пришлось повторить: строиться, строиться! Потом она спросила уже строго и как бы с наставлением в голосе:

— Так, а зачем ломать?.. Плохо слышно? Хорошо?.. Я и говорю: надумали строиться, а ломать не будут, нет-нет…

Невольно подумалось, что у русского человека это рядом: ломать-строиться. Если строиться — значит, непременно ломать.

Более того: сперва поломать, а там видать будет…

А когда уже записывал этот «газырек», с грустной улыбкой подумал: а, может быть, на наш чисто русский, как теперь принято, — менталитет, накладывается еще и ставропольское, будь оно проклято, новое мышление?

Уж тут-то и точно: сначала все сломать… И чем дальше, тем ясней видать: и какую мы все проявили доверчивость и недальновидность, и какой точный расчет лежал в основе «творческих планов» тех, кто все это затевал…

Но это уже — не беда.

Это — русская трагедия.

Западно-сибирские сны

Сперва приснилась осень на Алтае — как та, которую впервые увидал на целине… Как та, которую пытался описать в начале «Осеннего романа». Но багреца не было — только желтизна деревьев, одна желтизна. И я ехал с кем-то в открытой — или на открытой — машине и все показывал по сторонам.

Потом приснилось, что меня находит кто-то, поставивший неподалеку машину, она была черная, и вручает мне увесистый пакет из полиэтилена.

— Это, — говорит, — вам от Лаврика.

Который в мае прошлого года, когда я гостил в Новокузнецке, был генеральным директором Запсиба, а теперь остался всего лишь техническим директором… вообще-то, пожалуй, он чувствовал, что это его «генеральство» ненадолго, был явно не в своей тарелке, а я по простоте душевной объяснял это сознанием ответственности, которая на него свалилась и как мог утешал его и подбадривал. Но разве, и правда, не был он самой подходящей кандидатурой на эту должность?

Всегда оставался на хозяйстве, всех и вся подстраховывал. По доброй воле торчал на заводе в выходные дни. Все знал и на всякий вопрос готов был ответить.

Для меня дружба с ним была озарена его интересом к истории металлургии вообще и в Кузбассе — в частности. Заговорили о старинном заводике в Гурьевске, и он вызвался дать мне машину, чтобы я туда съездил. Перед этим позвонил, и меня, конечно же, встречали дружелюбней обычного…

В разговоре спросил его: говорят, мол, у нас тут делают крепкие легкие лопаты — нельзя ли, мол, в этом убедиться на собственном опыте?.. Лаврик сказал, лопата за ним.

Потом вышло так, что эта лопата уже лежала в багажнике его машины, но его неожиданно вызвали с нашего праздника старичков-ветеранов. Потом снова увидались в заводоуправлении — его водитель уехал пообедать… так и остался я, в общем, без лопаты.

И вот оно: во сне, наконец, доставили.

Развернул я полиэтиленовый пакет, а там лежит аккуратно — заводским способом отрезанная рядом с пазушкой для держака левая половинка лопаты.

— Так тут не лопата, а — пол-лопаты! — сказал я.

— А теперь так делают, — объяснил мне привезший ее от Лаврика человек. — Это для левой ноги.

— А что, — спросил я, — есть лопата также для правой?

— Есть для правой, да. Но вам передали для левой.

Может быть, чтобы я поменьше времени уделял «полевым работам» на разных огородах — копал бы «одной левой» — а сосредоточился бы на главном: на своих рукописях?

И все же, все же: конечно, есть в этом элемент западносибирской тоски…

Братание шашками

Возвращались из Майкопа, и в вагоне достал записную книжечку, подаренную главным редактором «Парламентской газеты» Леней Кравченко… Над названием его издания в свое время я крупно вывел: «Газыри». С этой книжечки во многом они и начинались.

Так вот, достал я эту книжечку и посчитал нужным записать такие вроде бы маловразумительные слова: «Надо гордиться тем, какие отношения были между казаком и черкесом — гордиться! Братались шашкой. Обмана не было. Не то, что с теми, кто с Россией „поддруживал“, но в трудный час предавал.

Тут-то все ясно: достойные друг друга враги. Но разве этого мало? Простодушие с обеих сторон, которое ценить надо!.. (Вспомнить Тембота Керашева, где он с явной усмешкой рассказывает, как в старые времена черкесы ездили в Ермыльхабль — в Армавир, где армяне учили их, как правильно обращаться с деньгами, какие на какие обменивать.)

Что было, то было. Но это вовсе не самый худой вариант. Ценить это надо — что мы ноем?»

Ну, насчет нытья — это обращение не к себе, а к тем умельцам среди черкесов и среди русаков, которые все продолжают стричь купоны с общих былых страданий тех и других.

Как-то мне уже приходилось писать, по-моему, — в «Приписном казаке Абдуллахе»: брататься, мол, в истории выпадало и так — «вострой шашкой». И вот после очередного достаточно долгого пребывания в Майкопе, после долгих разговоров и долгих размышлений опять неожиданно для себя это записываешь, как вновь открытое… болит, значит? Значит, — тревожит?

И — вновь убеждает в правильности вывода о прошедших временах: во имя будущих.

А по приезде домой, в Кобяково, забрал с собой в электричку десятка два-три газет — из той кипы, что накопилась, пока нас не было. Взялся просматривать, и в одной из «трудовских» «толстушек» наткнулся на очень дельную беседу с петербуржцем Яковом Гординым: «Кавказский тупик».

Не могу не процитировать его, нынче это мало кто понимает:

«После распада СССР именно проблемы Кавказа оказались для России самыми болезненными. И чтобы решать их, надо ясно понять, что там происходит. Работая с историческими документами, я пришел к выводу, что Кавказ, кавказские войны, отношения России и Кавказа сыграли в русской истории гораздо большую роль, чем обычно представляется.

Не будем забывать, что, помимо обильно пролитой на этой земле крови, существовало мощное взаимное тяготение России и Кавказа. Как раз сейчас я исследую влияние культурно-психологического феномена Кавказа на русское общественное сознание 19 века, русскую культуру, литературу…