Клоун Шалимар

— А вот и ты, — говорил ей Шалимар каждую ночь. — От меня не убежишь.

Только и сам-то он не мог от нее убежать никуда. Шалимар обращался к Бунньи так, будто она лежала рядом, а он держал нож у ее горла. Перед тем как дать ей умереть, он поверял ей свои потаенные мысли, рассказывал обо всем: о сборе средств, о местах, где приходилось жить, об их бессилии, о своих страхах. Оказалось, что ненависть по природе своей мало чем отличается от любви — уровень откровенности в обоих случаях одинаков. Окружающие — как собратья по борьбе, так и хозяева — слышали, как он бормочет, но слов не различали, да это мало кого интересовало, потому что все другие тоже что-то шептали: они говорили со своими матерями, или с дочерьми, или с женами и слушали их ответы. Сокрушительная ярость, дьявольская одержимость жгла Шалимара изнутри, но в ночных шепотах его история была одной из многих, не рассказанных и никому не известных, крошечной частичкой еще не написанной главы в истории современного Кашмира.

— Не покидай хижины, не покидай места, куда изгнана, — говорил он, — своим бегством ты развяжешь мне руки. Я сразу узнаю и сразу приду.

— Я останусь здесь и буду ждать тебя, я знаю, что ты вернешься, — отвечала она.

Он говорил:

— Ужасное время, когда ничего не происходит, мы до смерти устали от бездействия, подходит к концу. Я иду через горы. Я уже здесь, в горах. Скоро пройду через Трагбал. Надо мной в вышине — Нанга-Прабхат, могучий лик ее скрыт грозовыми тучами, оттуда она мечет молнии в тех, кто осмелится к ней приблизиться. По ту сторону гор — свобода, та часть Кашмира, которая уже свободна, — Гилгит, Нунза, Балтистан — края, для нас потерянные. Хочу посмотреть, как выглядит свободный Кашмир, когда его лицо не залито слезами.

Он говорил:

— Я опять поссорился с Анисом. Я сказал, что уповаю на наших собратьев в Пакистане и нашего общего с ними Бога, а он обозвал меня ханжой и продажной женщиной, которая хочет, чтобы ее поимели одновременно и спереди, и сзади. Он теперь все время непотребно выражается. Он против Пакистана и не хочет говорить о религии. Он рассмеялся мне прямо в лицо, когда я заговорил о вере, он сказал: как я могу говорить о вере, когда не доверяю собственному брату. Я ему ответил, что существует преданность более высокого порядка, а он снова рассмеялся мне в лицо и сказал что я могу сколько угодно дурачить других, но его мне не провести, он, мол никогда не поверит, что я вдруг ни с того ни с сего сделался истинно верующим. Он рассуждает как глупый старик, а меня теперь тошнит от всего старого. Я хочу, чтобы на нашей земле не осталось ни одного индийского солдата-подонка, и считаю, что враг нашего врага — наш друг, а он говорит: нет, враг нашего врага нам тоже враг. Но мы оба знаем, что многие уходят за горы. Его начальник тоже идет с нами, и сейчас он рядом со мной. Я уже высоко в горах. Я бросил кровного брата, но со мною другие, и они тоже мне как братья. Мы с Анисом расстались врагами, и я об этом жалею. Он уверен, что не доживет до старости, а кому это нужно — быть стариком, когда так и так тебе дорога в ад? На мне высокие темно-зеленые сапоги, внутри я обернул ноги разорванным пополам шерстяным одеялом. Я надел все теплое, что только смог найти, но кангри у меня с собой нет, потому что нет здесь для него углей. Мне дали полиэтиленовую куртку и штаны, чтобы надеть поверх одежды. По ту сторону тренировочные лагеря. По ту сторону соратники, оружие, деньги и поддержка политиков. Там я отыщу конец радуги.

— В группе нас шестеро, — рассказывал он. — Наш невидимый босс, командир Аниса, говорит, что ни о чем не жалеет Мы оставили Аниса с его старорежимными взглядами и держим путь в будущее. Говорят, движение раскололось — и что из того? Мы связали свою судьбу с крылом радикалов, там, за горами. Наш невидимый босс говорит, что его родовое имя — Дар, но в Кашмире этих Даров, наверное, не меньше десяти тысяч. Говорит, он из Ширмала, только в Ширмале я что-то Даров не припомню. Мы все теперь создаем себя заново, мы все распрощались со своим прошлым. Он вроде бы работал поваренком, но присоединился к движению с самого начала, чуть ли не мальчишкой. Он выучился быть невидимым, и теперь никто не знает как он выглядит, — разве что он сам захочет кому-нибудь открыться. Видна лишь его фигура в облегающей одежде, большие очки да заснеженная борода. Его лицо — тайна для всех. Он говорит, что моложе меня. Люди в горах обычно рассказывают друг другу о себе, и мы тоже, только правду ли мы говорим? Наверное, нет. Смерть поджидает нас на каждом шагу — от холода или от пули. От стылой пули. Я зову его Дар-ваза, что значит «повар у врат», — так я соединил в одном имени его прежнее поварское ремесло и теперешнее имя. А еще я зову его Нанга-Прабхат, потому что, как великая гора, он тоже никогда не открывает лица. Рассказывают, что в редкие дни, когда Нанга-Прабхат открывает свой лик, люди слепнут от его красоты. Может, мой командир, мой Нанга-Прабхат тоже так же ослепительно красив. В любом случае для меня он врата в новую жизнь. За горами меня будут обучать военному делу, и я стану еще сильнее. Мы встретим людей Власти, и я наберусь от них силы. Обучусь искусству обмана и коварства, которым ты уже так хорошо овладела, и отточу свое мастерство нести смерть. Время любви осталось в прошлом. Я и мой командир — мы оба можем умереть в любую минуту. Индийским воякам все наши маршруты известны, и, возможно, они уже где-то лежат в засаде. Мы идем в самое холодное время, лишь безумный может отправиться через горы в этот сезон, но мы идем, потому что сейчас они не так внимательны. Слишком холодно. Горы пересечь невозможно. Но мы переходим, мы совершаем невозможное. Невидимые, неустрашимые, мы идем через горы во имя свободы.

Бунньи тоже говорила сама с собою — о горных перевалах, об опасностях пути, об отчаянии. Зун Мисри пришла проведать ее, услышала, как она шепчет про возвращение Стального Муллы, про то, что трое братьев-насильников живы, и ее заколотило. Кошелка со свежевыпеченным лавашем и домашними кебабами в чистой тряпице выпала у нее из рук. Она бросилась бежать и неслась без памяти до самого дома Пьярелала.

— Чем дольше она живет в той хижине, тем больше становится похожей на безумную старуху-прорицательницу, Назребаддаур, — призналась она Наставнику, сотрясаясь от рыданий. — Только та прогоняла зло, а эта его накликает, ее надо назвать Назребад, без «даур».

— Одинокие люди часто говорят сами с собой, — пытался ее успокоить Пьярелал. — Не придавай значения ее словам. Она, вероятно, и сама не знает, о чем говорит.

— Она ненормальная, — захлебывалась слезами Зун, — она рехнулась — это точно. — В расстройстве Зун позабыла, что говорит с отцом подруги. — Она ведет беседы с Шалимаром так, будто он сидит с ней рядом, — говорит о том, как именно он собирается ее порешить, говорит так, словно это шуточки. Хаи-хаи! Она спрашивает, как ни в чем не бывало, куда он нанесет первый удар и сколько раз. Как можно рассуждать о подобных вещах, и вроде бы даже с удовольствием, словно, простите меня, учитель, его ответы возбуждают ее? А теперь еще хуже — она стала и меня пугать до смерти.

Пьярелал попытался выяснить, чем именно Бунньи ее напугала, но Зун только отрицательно трясла головой и плакала. Те слова Бунньи она не могла произнести вслух, те имена она не имела сил выговорить. А Бунньи сказала: «Братья Гегру живы, и Булбул Факх — тоже».

Если об этом узнают в Пачхигаме, ей не жить. Пока эти слова звучат там, в хижине безумной, Зун может еще ступать по этой земле, в ином случае ей останется одно — умереть.

— Я больше не смогу к ней ходить, — сказала она Пьярелалу, — и не спрашивайте меня почему. Это для меня опасно — вот и всё.

А Бунньи говорила отцу:

— Они прошли Трагбалский перевал. Ни один индийский солдат не ждал их в засаде, и они прошли. Их там встретили, и среди тех, кто встречал, был мулла Булбул Факх. Стальной Мулла взял их под свое покровительство. Он живет в Гилгите и собирается вернуться сюда победителем. С ним три брата Гегру. Их заперли тогда в мечети, замуровали там, как когда-то Анаркали, но там тоже оказался подземный ход — в точности такой, как описано в кино. Они бежали через лес, перешли горы и теперь ждут своего часа.