Клоун Шалимар

Названная им сумма оказалась столь значительной, что бойцы «Фронта» с трудом сохранили невозмутимый вид, а некоторые не удержались от приглушенных шарфами возгласов восхищения. Позднее, когда они уже отошли на безопасное расстояние, Шалимар смущенно признал необоснованность своих опасений, и Анис Номан не стал его попрекать.

— Сринагар — это тебе не деревня, — примирительно сказал он. — Чтобы разузнать, где тебя поддержат, а где нет, где нужно чуть-чуть поднажать, а где применить те меры, которые тебе так не терпится испробовать, требуется время и детальные сведения обо всех, кто живет в данном районе. Ничего, ты скоро и сам во всем разберешься.

Путь домой был им заказан. Все мужчины получали повестки для прохождения военной службы. Братьям Номан были указаны места для временного проживания в чужих семьях. Иногда их там встречали по-доброму, но бывало, получалось иначе. Вынужденные по разным причинам соглашаться на прием столь опасных гостей, члены семей относились к ним со смесью страха и раздражения, общались с ними лишь в случае крайней необходимости, прятали от них под замок взрослых дочерей, а младших детей отсылали пожить к родственникам, пока опасные гости не уйдут.

Анис и Шалимар какое-то время жили в очень дружелюбной семье возле Харвана, где все работали в питомнике по разведению форели, потом в Сринагаре у горячих сторонников «Фронта» — рабочих фабрики по производству шелка, затем среди весьма настороженно относившихся к ним конюхов и батраков, рядом с известным источником, местом паломничества вишнуитов около Бавана. Но самой неприятной оказалась для них ночевка среди горняков — добытчиков известняка в районе карьера Манасбал. Там они провели всего одну-единственную ночь, потому что обоим приснилось, будто их убивают, будто разъяренные люди проламывают им черепа тяжелыми глыбами камня. Однажды они целое лето жили на чердаке в семье досмерти напуганного шофера грузовика в Биджбехаре, рядом с Пахальгамом, куда обычно вывозили иностранных туристов. Это была та самая местность, где нашли труп Гопинатха Раздана, после того как он донес на Шалимара и Бунньи, так что братья Номан знали этот район довольно хорошо. Здесь у Шалимара тоскливо защемило сердце. Стремительный Лиддар напомнил ему маленький, но такой же быстрый Мускадун, а горная лужайка Байсаран над Пахальгамом, где, собственно, и был убит Гопинатх, вызывала в памяти цветочный ковер Кхелмарга, где прошла их первая ночь любви. Воспоминание об изменнице вновь пробудило в нем демона, и мысли об убийстве завладели им с новой силой. Еще одно лето братья провели среди добродушных лодочников, принадлежавших к племенам ханджи и манджи. Их лодчонки сновали по бесчисленным водным протокам Долины; они собирали сингхару — водяной орех — на озере Дал, на озере Вулар торговали с лодок цветами, а еще рыбачили или собирали на топливо плавучие бревна и камыш. Когда лодочник брал пассажиров, братья Номан садились на корму, пряча лица под шалями. На больших лодках они трудились наравне с их владельцами. Весь день работать шестом на лодке, груженной двумя-тремя тоннами зерна, переправляясь с одного озера на другое, — дело тяжелое. После такого трудового дня, ближе к ночи, на камбузе одной из этих гигантских лодок с выпуклой, словно бочонок, крышей братья вместе с семьями рыбаков ужинали рыбой с диким количеством специй и стеблями лотоса. Того лодочника, у которого они прожили дольше всего, звали Ахмед Ханджи, он считался неофициальным главой племени и не только внешне походил на библейского мудреца, но и сам непоколебимо верил в то, что его сородичи — потомки Ноя, а их лодки — малые дети того самого Ноева ковчега.

— Лодка по нынешним временам — самое надежное место для жилья, — философствовал он. — Новый всемирный потоп не за горами, и неизвестно, сколько нас уцелеет на сей раз.

Той ночью, укладываясь спать, Анис шепотом сказал Шалимару:

— Самая большая беда нашего проклятого края в том и состоит, что здесь каждый сам себе пророк.

Все до одного бойцы «Фронта» жили в постоянном страхе. Их было ничтожно мало, на них охотилась местная полиция, и в каждом селении рассказывали жуткие истории о расстрелах целых семейств по подозрению в неблагонадежности — истории, из-за которых вербовать новых бойцов и заручаться поддержкой запуганных людей становилось все труднее. Слово «азади» уже не вызывало энтузиазма. Свобода казалась пустой мечтой, детской сказочкой. Даже сами участники борьбы порой теряли веру в будущее. Да и о каком будущем могла идти речь, когда настоящее держало всех в железных тисках?! Они боялись всего: боялись предательства, плена, пыток; боялись собственной трусости и известного своим безумием нового начальника охранки кашмирского сектора — генерала Качхвахи; боялись поражения и смерти. Страшились, что расстреляют их родных в отместку за их мизерные удачи: подорванный мост, обстрелянный конвой, убитого особо ненавистного карателя-офицера. Однако больше всего, пожалуй, они страшились наступления зимы, когда не было доступа к их высокогорным базам, когда дорога через перевал Ару переставала функционировать, когда снабжение оружием и прибытие пополнения почти прекращалось и не оставалось ничего другого, как ждать ареста да, забившись в какую-нибудь жалкую нору, отсиживаться, дрожа от холода и мечтая о несбыточном — о женщинах, о власти и о богатстве. Макбула Бхатта арестовали и посадили в тюрьму, и настроение у бойцов совсем упало. Старый соратник Макбула, Эманулла Хан, сбежал в Англию.

«Фронт» сменил название. Теперь буква «Н» — «национальный» — была опущена, но это ничего не изменило. Кашмирцы в Англии — в Бирмингеме, Манчестере, Лондоне — сколько душе угодно могли тешить себя мечтами о свободе; кашмирцы в Кашмире жили в страхе, не имея лидера, и были близки к полному поражению.

В старые времена любящие, случайно или по необходимости разлученные, сохраняли и вдали друг от друга некую возможность духовного общения. До появления современных средств коммуникации для этого было достаточно одной любви. Стоило оставленной дома женщине закрыть глаза — и сила любви позволяла ей видеть своего избранника: на судне посреди океана, с арканом и пистолем отбивающимся от пиратов, или где-то на чужбине, победно стоящим с мечом и щитом на груде вражеских тел или бредущим через раскаленные пески пустыни, а то и среди заснеженных гор, пригоршнями глотающего снег. Пока ее любимый пребывал в мире живых, она мысленно шла рядом с ним, она проходила тот же путь, что и он, день за днем, час за часом, минута за минутой; переживала вместе с ним и горе, и радость; вместе с ним боролась с соблазнами и восхищалась красотой мироздания. Если же ее мужчина умирал, то копье любви летело обратно и пронзало ее истомленное разлукой, всеведущее сердце. То же самое ощущал и он, ее мужчина. В раскаленных песках пустыни он чувствовал прикосновение ее прохладной ладони на своей щеке, и в разгар битвы слышал ее шепот: «Живи, живи!» Более того: он знал в подробностях, как проходит каждый ее день: знал о ее хворях, ее заботах, об ее одиночестве; знал все ее мысли. И связь между ними была нерушима. Так говорилось о любви в легендах. Такою представлялась людям любовь в старые времена.

Когда Шалимар Номан и Бунньи Каул полюбили друг друга, им не нужны были книги, чтобы понять, что такое любовь. Они видели один другого даже с закрытыми глазами, ласкали друг друга, даже не касаясь руками, слышали слова любви, не произнося их вслух; знали, что делает другой, даже находясь в разных концах деревни — танцуя или занимаясь хозяйством — или давая представление где-то в другом, неизвестном месте. Никакое расстояние не было препятствием для их общения. Теперь любовь умерла, но канал коммуникации по-прежнему действовал: его питала своего рода антилюбовь — чувство темное, но не менее мощное; питал ее страх, его гнев, их общее убеждение, что судьба связала их навсегда, что их история еще не закончена, — и каждый предвидел, что его ждет в конце. Ночью, лежа без сна в чьей-то городской каморке, или на вонючей соломе в деревенском хлеву, или на борту тяжело нагруженной лодки между мешками с зерном, Шалимар мысленно отправлялся на поиски Бунньи; он шел через ночь, находил ее, и мгновенно вспыхивавшее пламя ярости согревало его. Шалимар берег этот жар, словно горшочек- кангри с горячими углями ненависти в нем, и хотя борцы за свободу переживали трудные времена, этот темный жар помогал ему оставаться сильным и твердым, потому что его личные цели совпадали с задачами движения, и их осуществлению ничто не должно было помешать. Рано или поздно смерть двоих освободит его от данного обещания, и тогда станет возможной смерть еще одного, третьего. Рано или поздно он доберется и до американского посла, и его честь будет восстановлена. Последствия этого шага его не волновали. Честь — она превыше всего: превыше святости брачных обетов, превыше запретов Неба на хладнокровное убийство; она выше милосердия, выше представлений о культуре, дороже самой жизни.