Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Глупые братья! — взывал к толпе Мендес Масиэл, переступая с бочки на бочку, а за ним по земле шли пока двое — два пастуха — Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, другие стояли, подняв головы, вбирая слова.— Слушай­те, невежды, когда-то давно на сыпучей земле Ассирии идол возрос Молох! Был человеком — в медь обратил­ся... От всякого добра с вина и с воды, с хлеба и с се­на — взымал свою долю! Вначале трудился — был чело­веком, трудился на пашне, но бросил он землю, возненавидел и стал забираться по склону, вверх подни­маться и поднялся, как думал, — на самом же деле спол­зал незаметно и скатился в ад, преисподнюю, хоть и стоял на вершине! И подобные вам, такие ж глупцы, на спине ему воду таскали...

Ах, какие пары кружились — великий маршал, прищу­рив глаза, смотрел на цвет, на сливки трехслойной паствы; кружились пары, не смея поднять раболепный взгляд на великого, неколебимого, а великий пальцем подзывал: «Поди-ка!» — одного из зачарованных им. И, чрезмерно покачивая от волнения плечами, но будто бы степенно, подходил к нему весь обмякший грузный тор­говец Артемио Васкес. «Как делишки, мой...» — спраши­вал великий маршал. «Благодарствую, вашей милостью, грандиссимохалле... В роще был я, обыскал места, где высокодержавная супруга ваша утеряла перстень, гран­диссимохалле. Известно, кто ищет — обрящет... Не этот ли?» — «Он самый, мой Артемио, сразу узнал — ее ал­маз». — «Анисето отдать?» — «Да, да... ему... Иди тан­цуй». — «Куда мне в мои годы... — смущенно улыбался Артемио Васкес и, спохватившись, в страхе спраши­вал: — С кем прикажете, великий маршал? Только ука­жите, с кем, и...» — «Ни с кем, хале, ступай посиди».

И манил к себе пальцем генерала-красавчика: «Как по­живаешь, мой?..» — «Сами знаете, грандиссимохалле, распорядок суровый, честный военных во имя... Отды­хая, прогулялся в рощу, подышать воздухом... Глянул под ноги и вижу — в траве валяется перстень вашей высочайшечтимой... Он самый, да, великий маршал?» — «Да, он самый... С редчайшим жемчугом...» — «Анисето?» — «Да, ему, а теперь ступай, не теряй времени, поклон гос­поже Гумерсинде... и пришли генерала Хорхе». — «Как изволите, гранди....» — «Хорошо, мой генерал, как де­ла — все в учениях или...» — и маршал заглянул ему в глаза. «Вечером, в час, когда все стихает, в час устало­сти, я прогуливался в роще, всмотрелся в цветы...» — «Может, чужой?» — «Нет, маршал, кто другой мог уте­рять подобный бриллиант, кроме повелительницы...» — «Да, он самый». — «Анисето?» — «Да, ему, поклон шалунье Маргиче, позови-ка мне Порфирио...»

— Подобно другим, Молох тот в поле трудился сна­чала, и был сосед у него — Иоанн, простой, вроде вас, че­ловек... Но однажды, в злосчастный день, заглянул ему Молох в глаза. Вечером, в час, когда все стихает, в час усталости, когда тощие ноги Иоанна, намаявшись за день, еле несли его к дому, он столкнулся глазами с Мо­лохом, сообразившим, что можно одолеть его, и вздрог­нул Иоанн, испугался. Но нет и не было на свете тре­щины, что, расколов одно, не укрепила б другое, и Молох из глаз его набирался сил, укреплял, ужесточал свое окаянное сердце, не отрывались их взгляды, и, жал­кий, иссякал Иоанн, умалялся... Тьфу, на вас походил он, на вас, глупцы!

«Едва дошел до меня прискорбный слух о потере ва­шей высочайшечтимой супругой дивного перстня, гран­диссимохалле, я бросил все дела — мог ли я ими зани­маться! — и бросился из совета пожилых прямо в рощу,—рассказывал Порфирио, склонив голову. — На корточках прочесал цветы пальцами, и, к моему удивле­нию, прямо на мизинец наделся сам, грандиссимохал­ле!» — «Бесподобно». — «Бесподобный изумруд, ничего по­хожего не видел... Анисето, да?» — «Да, Анисето».— «Такой крупный, тяжелый, не прорвал бы он мешок Анисето». — Порфирио пытался шутить. «Не бойся, ме­шок Анисето ничто не прорвет, — строго заметил мар­шал, глядя в упор. — Если сомневаешься, сними с паль­цев перстни и брось их туда же... заодно с изумру­дом».— «Нет, нет, я ничуть не сомневаюсь, великий маршал... и все равно брошу их заодно». — «Вот и хоро­шо. Сказал же — не прорвет. У тебя, кажется, просьба была, Порфирио...» — «Да, зять мой... Сами понимаете, вроде сына мне... и, если позволите...» — «Говори, вы­кладывай», — «Лицензию просим, великий маршал». — «В какой части города». — «В Средней, разумеется, грандис­симохалле, не в Верхней же Каморе, — какой безмозглый кретин позволит себе посягнуть на ваше, а в Нижнюю подняться только сумасшедший решится. Не гневайтесь, он так просит... тоскует по кошаче-ковровой охоте, весь извелся, не сказать, как страдает, соскучился... Это вроде ностальгии, грандиссимохалле». — «Хорошо. Список горожан, на чьи ковры разрешена охота, у полковника Сезара. Он даст лицензию», — «Премного благодарен, гранд...» — «Прокурора ко мне...»

Вечерело, братья, и изнуренный за день Иоанн воз­вращался с поля и нес с собой в корзинке свой ужин — подкрепиться по дороге, не доплелся б иначе до своей лачуги; но теперь, скованный страхом, он не помнил о еде, жалкий, глупый, иссякал, а наглый Молох, не от­рывая взгляда от глаз его, запустил руку в корзинку и, пошарив, нашел потроха и, не моргнув — все смотрел на Иоанна, — съел его ужин. Большие, широкие были у Мо­лоха зубы... А потроха, печень и сердце, не простое мясо, братья, — черно-зеленые, будто замшелые, заплесневелые, взбухшие от запекшейся крови... Алчно, мощно жевал тот Молох, а потрясенный Иоанн умалялся, и мучитель­но ныло у него под ложечкой.

«Скажу вам прямо, — обратился к маршалу Бетанкуру главный прокурор Ноэл, нелицеприятно резавший прав­ду-матку в глаза, — супруга ваша — высокопоставленная особа, и когда поступил сигнал о пропаже ее перстня, я тотчас поспешил в рощу и заставил свои пальцы тща­тельно обыскать лужайку... и нашел, хотя немалые по­требовались усилия, грандиссимохалле. Этот?» — «Да, он самый, Ноэл, покажи-ка». — «Великолепный рубин, не правда ли, грандиссимохалле?» — «Действительно, вели­колепный, хвалю, Ноэл... Да, да — Анисето... Подзови-ка вон того молодого человека», — и робко шедший на цы­почках придворный тенор, ощутив внезапную тяжесть в затылке, замер, окаменел, а маршал, прищурив один глаз, скрывая тревогу, смотрел мимо певца — все пять переодетых офицеров чесали затылки: головорез, бандит Ригоберто сунул руку в карман, и надумай он что, им не пришлось бы терять время на лишнее движение — мгновенно набросились бы на нижнекаморца — ножи у них спрятаны были в рукавах. Танцуя и почесывая затылки, офицеры отвели своих дам в сторону, чтобы великий маршал и бандит не оказались на одной прямой, а Ригоберто меж тем, приподняв плечо, выудил из кармана шелковый платок, тонкий, в нежных подснежниках, утер лоб и сунул обратно в карман, в руке у него ничего не было, и переодетые офицеры обеими руками обхватили своих дам, а великий маршал облегченно распахнул при­щуренный глаз; отпустил страх и пригвожденного к ме­сту певца, он осторожно, на носках, подошел к великому маршалу, деликатно прокашлялся, прочищая хрусталь­ное горло.

— И наелся Молох, объелся сверх меры, силой налились его руки, изо рта исходило зловонье, а на следую­щий день ему уже мало было отнятого у Иоанна и потя­нулся обобрать другого, более сильного, потому что теперь он ощущал в себе новую силу, ту, что высосал, вытянул из глаз жалкого Иоанна, безвольного. Ничто не пропадает, не исчезает в мире, но забывают об этом по­рой, и сила Иоанна, братья, влилась в поганое тело Мо­лоха, со временем ставшего идолом... Притеснял всех Молох — одного за другим; глупые, разобщенно держа­лись в своих домах — в своих норах, как и вы, хоть и ловко носитесь на своих скакунах, все равно копошитесь в норах... Шло время, и возненавидел Молох землю, не желал он быть на земле, вдыхать ее запах, и пустился, поганый, к скале, пожелал на вершину подняться, быть наверху, — и кто, какой глупец, сказал первым, будто на свете столько же спусков, сколько подъемов... Нет, братья, — мало подъемов, а спусков — не счесть.

«Дивную страну-у цветов на коле-енях обоше-еел [6], — угодливо пел маршалу стеблегорлый лирический тенор Эзекиэл Луна. — И тот пе-е-ерстень там нашел... Не опоз­дал ли я-а-а?..» — «Нет, мой Эзекиэл, не опоздал, нет, — маршал подбавил в голос ласки. — Покажи-ка, что за перст...» — не договорил — устремил восхищенный взгляд в дальний зеркальный угол, и все бывшие в зале благого­вейно, раболепно склонили головы, даже высокомерный Грег Рикио,— ах, как грациозно, как величаво ступала благоверная супруга самого маршала, высокодержавная Мерседес Бостон!