Собрание сочинений в шести томах. Том 2

И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте.

Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, — это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе.

И он действительно полетел.

Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжёлым, четырёхугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть.

Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась тёмная лужа крови. Он ошалело сунул в неё руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила.

«Этим он и ударил его», — подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос и не смея до него дотронуться.

А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди.

За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному обществу «Ориенталь», а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький, почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом.

Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую, тонкую ручку с костлявыми пальцами, провёл ею по голове и быстро пошёл по улице.

Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек остановился, нащупал свой воротничок — движения его были быстры и порывисты, — оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошёл дальше.

И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его остановила какая-то женщина.

Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно вычерченными бровями, с тяжёлыми чёрными ресницами, которые делали её веки похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть.

— Боже мой! — сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был, несомненно, искренний. — Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам.

Ганка остановился и серьёзно посмотрел на её радостное, изумлённое лицо.

— Я, госпожа Ланэ, — ответил он негромко, — я самый, от пяток до кончика носа.

— Боже мой, Боже мой! — повторила женщина и вдруг тихо и быстро спросила: — Это всё из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье подарила Гарднеру? Вы ещё на него наскочили с кулаками: «Бандит, мародёр!» — и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: «Его обязательно арестуют». — Они уже шли по двору института. — Но вы так переменились, так ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы всё понимаете, всё — обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в городе!

— А где он? — даже остановился Ганка.

— Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо всё сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! — Она уже поднималась по лестнице. — Значит, всё получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права?

— Правы, сударыня, правы, — ответил, снимая шляпу, Ганка, — всё исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за неё одной!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Следит внимательный незримый соглядатай

За теми, в чьих очах нет ярости заклятой,

Мушиный слух повсюду стережёт

Не выдаст ли души неосторожный рот. Агриппа д'Обинье

Глава первая

— Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: всё, что вы теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно — вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что бы вы мне теперь ни говорили.

Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего.

Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто. Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно так и было.

Карлик посмотрел на него.

Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла.

— Мне сейчас, мой высокий коллега, говорить вам уже нечего, — ответил он жёстко и вежливо. — Всё, что я мог сказать, я уже сказал. Помните наш разговор втроём на квартире господина Курцера? Не правда ли, мои позиции тогда были очень определённы? Но они вам показались почему-то недостаточно принципиальными, не соответствующими тем высоким задачам, которые поставила история перед господином Курцером. Ну и что же, я человек маленький, я остерегал вас, вы меня не слушали. Ну вот и случилось. Теперь мне остаётся повторять за вами по Шиллеру: «Я сделал своё дело».

Помолчали. Покурили. Посмотрели друг на друга.

— Вы мужественный человек, господин Гарднер, — похвалил карлик.

— Я, кроме того, ещё и справедливый человек, — напомнил Гарднер.

И тут карлик уже ничего не ответил, только подвинул к себе лист рапорта.

— Дурацкий слог, — сказал он недовольно. — Кто же это так пишет? Вот слушайте: «Это обстоятельство (то есть, очевидно, то, что Курцера оглушили, — пояснил он от себя) благоприятствовало тому, что смерть последовала моментально». Да, неплохая благоприятность. Не дай Бог нам с вами такую. Как вы думаете, коллега?

— Во всяком случае, это всё, что мы узнали, — ответил Гарднер холодно. — Подробнее спросить не у кого. Из обоих получились лепёшки.

— Значит, так, — подытожил карлик, — Курцер не кричал, из кабинета не выходил, но вдруг что-то случается — и вот он лежит на мостовой с размозжённым черепом. Что же такое случилось?

Гарднер с едва заметной, но недоброй улыбочкой пожал плечами.

— Допрос, — ответил он очень коротко, явно показывая, что мог бы сказать по этому поводу и больше.

— Хорошо, допрос. Но вот руки Войцика были в наручниках, как же он в таком случае сумел их сбросить?

Гарднер не отвечал. Он улыбался всё шире, всё безмятежнее. Вот попробуй-ка придерись к нему, когда он всё предусмотрел, даже наручники и те не забыл надеть...

— Я ведь вас спрашиваю? — повысил голос карлик.

— Ну а что я вам могу ответить? Они же остались вдвоём — Курцер за столом и Войцик на другом конце комнаты, в наручниках. Теперь прошу заметить, у Курцера был в кармане парабеллум. Так вот, этот парабеллум оказался незаряженным. И не то что он использовал патроны, нет, с таким он и приехал из дома. Ну, впрочем, кто мне ответит за это, я знаю... Теперь наручники. Они валялись на ковре, под стулом. Значит, снял их с Войцика сам наш высокий коллега. Зачем? На полу же валялась и моя чернильница в виде лотоса. Приходится думать, что ею Войцик, как только у него освободились руки, оглушил моего высокого начальника. Но ведь, повторяю, расстояние между ними равнялось доброму десятку метров, и при этом условии, кажется, должна была быть борьба. Борьбы не было. Невольно приходится, стало быть, допустить, что начальник сам посадил Войцика за стол, сам снял с него наручники. Зачем? Ну, чтобы Войцик написал ему что-то. Это всё понятно?

Карлик кивнул головой.

— Конечно, это бред, — продолжал Гарднер, — ничего Войцик писать ему не собирался. Коллега Курцер оказался грубо обманутым. Нельзя было снимать наручники с преступника, нельзя было его подпускать к столу, ни в коем случае нельзя было его подпускать к чернильнице, если она весит с добрый килограмм и служит отличным ударным орудием. Приступая к допросу, надо было осмотреть и зарядить револьвер и вообще уяснить себе, с кем ты имеешь дело. Что же, за такие ошибки только и платятся жизнью. Мы, например, профессионалы, такую роскошь допустить себе не можем. А попал начальник в эту ловушку потому... — он не докончил.