Собрание сочинений в шести томах. Том 2

— Ага, так? — принял к сведению Гарднер. — Курите?

— Курю! — уныло сознался Ланэ и совсем повесил голову.

Гарднер протянул ему портсигар.

— Незаменимо по действию на нервную систему, — сказал он машинально. — О, да у вас слёзы на глазах! Не расстраивайтесь. Дело-то чепуховое. Подумаешь, профессор нервничает, капризничает, запирается. Конечно, с его характером и в его лета тяжело ломать себя, но... — он пощупал карман. Вот спичек-то у меня, оказывается, и нет. Эх, господин Курцер, где-то теперь все ваши зажигалки? Вот сейчас попробуем-ка... Бенцинг, Бенцинг! Кажется, Бенцингом зовут?

— Бенцинг! — заорал во всё горло Ланэ и осёкся. Бенцинг вышел из-за портьеры и остановился перед ними. Он был одет в строгий чёрный костюм. Гарднер целую минуту, улыбаясь, смотрел на него.

— Господин Бенцинг, — сказал он даже заискивающе, — я здесь у вас гость и ничего ещё не знаю. Вот курить хочу. Где хранится коллекция зажигалок вашего хозяина? Уж будьте любезны...

Господин Бенцинг исчез за портьерой, пришёл он через десяток секунд и молча выложил на стол коробку спичек.

— Э, Бенцинг! — Гарднер взял спички в руки и засмеялся. — Вон какой вы, оказывается... дрессированный! Нехорошо так скупиться! Я же знаю, у вашего патрона целая коллекция зажигалок, а он мне приносит какие-то паршивые бельгийские спички.

— Господин Курцер не даёт своих зажигалок никому.

— Ага, — принял к сведению Гарднер.

— Он держится того мнения, — продолжал Бенцинг, — что у кого нет порядочной зажигалки, тот обходится спичками, если их ему дают, и благодарит за них.

— Бенцинг, слуге, у которого нет хозяина, — ответил с той же доброй, открытой улыбкой Гарднер, — не следует слишком храбриться. Господин Ланэ, извините, я хочу кое-что объяснить коллеге. Вы не оставите нас на секунду?

Ланэ облегчённо вздохнул, поклонился и вышел.

Наступила тишина. Оставшиеся смотрели друг на друга.

— Больше приказаний не будет? — официально спросил Бенцинг.

— Будет, будет, Бенцинг, — добродушно сказал Гарднер. — Во-первых, бросьте вы этот идиотский тон, спрячьте эту пошлую улыбочку французского альфонса, с которой вам придётся расстаться, быть может, вместе с вашей головой.

— Что? — спросил ошалело Бенцинг и даже отступил немного.

Гарднер зажёг спичку и поднёс её к папиросе.

— С головой, с головой, Бенцинг, — ответил он, закуривая. — Вместе с вашей глупой старой головой, — затягиваясь, ласково подтвердил Гарднер. — С этим пробором, с идиотскими усами под Чаплина, баками, со всей вашей красой, которой теперь, господин Бенцинг, грош цена.

Наступило короткое тревожное молчание.

— Вам, кажется, не нравится? — спросил Гарднер, сияя.

— Вы, господин хороший, вот что... — начал Бенцинг яростно, неудержимо, даже угрожающе и вдруг осёкся. Его маленькие, сонные глазки сразу потухли, черты лица распустились, обвисли. Он с ужасом, уже догадываясь о чём-то, поглядел на Гарднера.

Но Гарднер молчал и курил.

— Ага, Бенцинг, — сказал он, — пасуете? Я ведь многое знаю о вас. Смотрите!

И он шутя погрозил ему одним пальцем. Снова наступило молчание.

— Я... — начал Бенцинг.

— Да, да, — сейчас же охотно поддержал его Гарднер. — Что же вы? — И снял трубку телефона. — Начальника внешней охраны.

— Я думаю, что... — Бенцинг остановился.

— Вот вы про меня только думаете, а я про вас всё уже продумал до конца, как сюда ехал, так и продумал, — сообщил Гарднер. — Что, — думаю, мне теперь делать с господином Бенцингом из города Профцгейма? Сдать в музей имени господина Курцера? Вот стоит же в Марбурге чучело лошади Фридриха Великого... Или, может, лучше поставить тюремным надзирателем в женском отделении? У него душа женственная, нежная, как у хозяина.

Бенцинг сделал шаг к нему.

— Вы всё шутите, — сказал он растерянно.

— Шучу, шучу! — успокоил Гарднер. — Конечно, шучу. Зачем вы мне? Идите в продовольственный отдел, давить на воротники кошек, или отправляйтесь срезать пуговицы с подштанников убитых, или расстреливать за укрытие медного ночного сосуда. Мне-то вы не нужны.

— Что случилось с моим господином? — тихо и сипло спросил Бенцинг.

Дверь отворилась, вошёл начальник охраны.

— С вашим-то покойным господином что случилось? — благодушно спросил Гарднер и повернулся к начальнику охраны: — Слышите, чем он интересуется?

— Что? — крикнул Бенцинг. — Мой покойный...

— Ой, не кричите, — поморщился Гарднер. — То есть не кричите сейчас. Потом можете кричать сколько угодно. Вот я вас сейчас отправлю отсюда. — Он встал, подошёл к нему вплотную. — Я не верю вам и боюсь вас оставлять тут. Понятно? Кто мне поручится за вас после смерти вашего патрона?

— В чём? — ошалело спросил Бенцинг.

— Во всём, Бенцинг, — уже совсем холодно и жёстко сказал Гарднер. — Не так как-то всё у вас получается. Очень сомнительно и путано получается. Вот револьвер у покойного оказался незаряженным. Почему не заряжен? Ведь это ваша обязанность — осматривать оружие хозяина. Что случилось? Придётся вам на это ответить. Потом — покойный вообще жаловался на вас перед смертью, говорил, что не может вам доверять по-прежнему, — а ведь это тоже наводит на всякие мысли.

— Кому это он говорил? — спросил Бенцинг, бледнея.

— Да мне, мне и говорил, — ласково улыбнулся Гарднер. — Был у меня с ним такой один разговор. Вот вы всё это и должны будете объяснить моему следователю. Вообще вам о многом придётся поговорить с моими ребятами. Мне-то с вами больше делать нечего. Хозяина вашего нет, а для меня вы человек конченый.

Он взглянул на начальника охраны и, кивая головой на оцепеневшего Бенцинга, приказал:

— Ведите!

Глава вторая

Профессор сидел за столом.

Очевидно, он уже очень давно сидел за столом и очень много курил, целая гора окурков лежала на столе. Он и вообще-то был очень неряшлив, всегда приходилось завязывать ему галстук — не то он норовил затянуть его мёртвым узлом, — менять ему воротнички, прибирать, мыть, а если он курил или писал, то и скрести место, где он сидел, — везде были кляксы, окурки и прочий мусор. Но сейчас он выглядел просто-напросто грязным, и всё вокруг было тоже грязным, и пол, и бумага, а главное — одежда, конечно: она была в пепле, там и тут виднелись прожоги от папирос.

На профессоре был бурый просторный халат, — не халат даже, а целая мантия, в которой он раньше работал с бормашиной, — на голове чёрная шапочка, на ногах туфли без чулок.

На столе, среди книг, крупных атласных лепестков какого-то пышного цветка, что стоял здесь в хрустальной вазе, серого табачного пепла и другого, от сожжённых бумаг, — он лежал чёрной, почти блестящей горкой в большой пепельнице из лакированного щитка черепахи, — среди всего этого мусора стояла низенькая, пузатая, матовая склянка из-под спирта с притёртой пробкой, валялась похожая на обломок черепного свода круглая корка хлеба с загнутыми краями, а в ней несколько конфет, стояла грубая эмалированная кружка.

Несмотря на то, что окна в сад были завешены, горело электричество и в комнате было очень светло, пожалуй, даже светлее, чем в ясный, солнечный день, — после приезда Курцера освещение работало бесперебойно, — и около круглого шара с белым огнём очумело носилась тёмная ночная бабочка. Её лиловая тень, величиной с летучую мышь, как на экране, с угнетающим постоянством взлетала и падала на стене.

Профессор сидел, подперев голову ладонями, и курил, курил, курил.

Услышав шаги Ганса, он глубоко и быстро вздохнул, резко тряхнул головой, как будто сбрасывая что-то, и посмотрел на дверь. Лицо у него было очень неподвижное и очень спокойное, даже как будто заспанное немного.

— А, Ганс! — сказал он громко, но без всякого выражения. — Проходи сюда, садись. Вот на этот стул садись.

Ганс боком прошёл, смёл со стула бумажный мусор и сел, глядя на отца.

Профессор что-то долго молчал и смотрел на него.