Лондон: время московское

Так я и безо всяких просьб скажу все то же! — воскликнул я, и на лице моем наглядно отразилось радостное изумление. Я всякий раз говорю в Парламенте именно это! Да, но на сей раз у меня будут доказательства. Я был заинтригован. Доказательства? Доказательства чего? Положения трудящихся, разумеется. У меня на руках будет отчет — скорее даже, свидетельские показания — о жизни отдельно взятого ребенка двадцать или тридцать лет назад. Из них будет видно, как тяжко приходилось рабочему классу при законах о бедных в их прежней редакции. После показаний девочки будет проще простого окинуть взглядом улицы столицы и оценить, насколько улучшилась участь трудящихся благодаря Акту об улучшении. «Значит, письменное свидетельство?» — переспросил я. А что именно придаст ему столь исключительную весомость? Нет, не письменное, заверили меня. Скоро вы все поймете.

Разумеется, я согласился. Затем обсудили еще ряд вопросов, но поскольку к моему рассказу они отношения не имеют и поскольку встреча была конфиденциальной и не в моем характере предавать доверие, остальное содержание нашего совещания останется тайной. Вы удивитесь столь внезапному проявлению моральной стойкости на фоне грандиозного нарушения обязательств, о котором свидетельствует этот дневник, но я останусь непреклонен. Джентльмен может нарушить слово единожды, в принципиальном вопросе великой важности; но это не дает ему права вовсе позабыть о чести. Наконец меня отпустили, и я вернулся в свою квартиру на Сент-Марилебон-Роуд; мне велели вновь приехать в «Карлтон» позже тем же вечером, с наступлением темноты.

Лондонские улицы казались сумрачнее обычного даже для октября; тумана не было — за день-два до того он рассеялся, — но небо густо застлали тучи, в воздухе нависала тяжкая духота, что так и не разрешилась дождем, хотя угроза его ощущалась непрестанно. Сити словно оделся стигийским мраком, что, по зрелом размышлении, как нельзя более соответствовало всему предприятию. Должно быть, без легкой хмари все же не обошлось, потому что, притом что не было ни дождя, ни явственного тумана, булыжники мостовой и перила поблескивали от влаги — даже теперь, с приближением ночи. Из окон домов на Пэлл-Мэлл струился свет; мой экипаж остановился у входа в клуб.

Назначенное событие сказалось на «Карлтоне» самым радикальным образом. Зачастую с наступлением темноты клуб стихает. Многие члены клуба наслаждаются жизнью вне дома почитай что с завтрака и до сумерек, свободные от семейных обязательств и супружеского блаженства, от бремени повседневных трудов и даже от тех самых политических дискуссий, ради которых «Карлтон» как будто бы и существует. Однако после позднего ланча или раннего ужина большинство членов клуба влекутся, пусть и неохотно, по домам к женам. Тем не менее «Карлтон» редко закрывается до полуночи или даже до более позднего часа: члены клуба то и дело находят повод зайти отужинать или потолковать о делах правительственных с коллегой или приятелем. Однако тем вечером на дверях висела табличка, уведомляющая, что клуб «закрыт по случаю частного мероприятия».

Я, разумеется, предположил, что это напрямую связано с полученным мною приглашением, поэтому вошел, несмотря ни на что, и беспрепятственно поднялся наверх в клубное помещение. Невзирая на табличку, с полдюжины членов клуба сидели в главном зале, вкушая поздний ужин и почитывая газеты, но засиделись ли они до ночи, проведя здесь весь день, или просто не обратили внимания на табличку, или находились там умышленно, как своего рода почетный караул, я так никогда и не узнал. Не желая показаться нерешительным или неуверенным в себе, я пересек зал и переступил порог приватного кабинета.

Что за разительная перемена! Тиковый обеденный стол исчез — я на краткий миг задумался, как удалось его протащить сквозь единственный узкий дверной проем. Стулья — теперь число их увеличилось примерно до дюжины — плотно придвинули к стенам со всех сторон, а роскошный персидский ковер скатали и прислонили к стене у окна. На половицах теперь были обозначены мелом две концентрических окружности, а внутри них — шестиконечная звезда. Между двумя окружностями и вокруг лучей звезды вились какие-то знаки и символы, начертанные тем же мелом на неведомом мне языке. Эти странные письмена состояли из штрихов и кружочков; как мне сообщили впоследствии, то было наречие Адама и ангелов. Символы словно бы дразнили взгляд, не позволяя на себе сосредоточиться и составить четкое представление. Возможно, то было следствием скорее позднего часа, нежели сверхъестественных сил в действии, но я тем не менее преисполнился благоговейного трепета.

Как упоминалось выше, на подоконнике и на подсобных столиках стояло не более полудюжины свечей. Среди теней, сгустившихся вдоль стен, я различил четыре тускло поблескивающих сосуда, должно быть, медных или бронзовых: блюдо, жаровню, чашу и курильницу — их расставили вдоль меловой окружности. Заклинатель позже объяснил, что их содержимое — мел, уголь, артезианская вода и корень валерианы — выбрано за то, что все это добыто из-под земли, а значит, по-видимому, теснее связано с потусторонним миром — или что-то в этом роде. По правде сказать, хотя магическое искусство внушало и внушает мне глубокое благоговение, запомнить подробности я совершенно не в состоянии.

Я был настолько потрясен необычной обстановкой комнаты — боюсь, даже рот открыл от изумления, — что в первые мгновения и не осознал, что я здесь не один. Когда же наконец ко мне вернулось самообладание, я заметил, что некоторые стулья заняты. Мистер Маршалл-Джоунз и лорд Хант восседали в центре ряда стульев, лицом к двери — как бы на почетных местах — и взирали на меня с невозмутимой строгостью. Мистер Перкинс забился в угол, словно стараясь стать как можно незаметнее; на губах его играла неуловимая тень ухмылки. Рядом устроился мистер Максвелл, скрестив руки и погрузившись в раздумья. Еще двое-трое сидели вдоль стен, но их мне не представили, а спрашивать я не стал.

Занятно, что последним привлек мое внимание тот единственный из присутствующих, кто стоял: но, вероятно, это вполне в характере заклинателя. Я, конечно же, отметил его необычную внешность, что словно бы искушала разум строить на его счет всевозможные ошибочные допущения. Мистер Аарон Роуз, подтянутый, атлетического сложения мужчина, принадлежал к тому типу, которому может быть сколько угодно лет — от двадцати пяти до сорока пяти, и ровно так он и выглядит вплоть до того момента, как приблизится к шестидесяти. Волосы его были подстрижены очень коротко, а глаза — рассмотреть их оттенок при таком освещении не представлялось возможным, но я и впоследствии не смог определиться между зеленым, серым и карим, — ярко искрились над неизменной полуулыбкой. Вы, конечно же, рассчитываете услышать, что на нем была длинная мантия цвета полуночи, украшенная изображениями солнца, луны и прочих небесных тел, но на самом деле он был одет в простой серый костюм марки Savoy превосходного покроя, хотя носил он его с таким видом, что в одеянии более зловещем острого недостатка не ощущалось.

Порадовала ли или возмутила мистера Роуза моя реакция на его мистические знаки, равно как и мое затянувшееся молчание по приходе, он ничем себя не выдал. Просто изрек: «А-га!» — как если бы предсказал момент моего появления, затем указал мне на стул и без какой-либо преамбулы приступил к обряду.

Здесь я должен признать, что ваших надежд не оправдаю. Мне бы очень хотелось привести в точности те слова, что произносил заклинатель, подробно описать позы, которые он принимал в каждый момент обряда, и какие жесты использовал, но записей я не вел, а моя память на такие вещи слаба. Скажу лишь, что продолжалось действо несколько минут — никак не меньше пяти и никак не больше пятнадцати, — что заклинатель не произнес ни единого слова по-английски, хотя, сдается мне, я расслышал несколько слов на латыни и одно-два на греческом; что он совершил несколько священнодействий и в ходе одного из них погрузил руку в чашу с водой и стряхнул капли прямо в круг. По мере того как церемония близилась к кульминации, в воздухе над центром круга забрезжил какой-то свет — поначалу еле уловимый намек, не более, нечто вроде смутного марева: постепенно оно разгоралось, затмевая собою все прочие источники света в комнате. По завершении обряда заклинатель громко и настойчиво произнес несколько слов, свет внезапно вспыхнул слепяще-ярко, быстро сгустился в небольшую — футов четырех или около того — человеческую фигурку и снова померк.