Люди в бою

Кормят в «Мажестике» недурно — дают хороший суп (всего несколько ложек), селедку (кусочек величиной сантиметра в два), персик и вино, блюда отменно приготовлены, и подает их официант в смокинге, который и бровью не повел при виде моего обтрепанного костюма. Однако еда только раззадорила наш аппетит, а ведь «Мажестик» считается второй гостиницей в Барселоне. После обеда Эд говорит: «Двинем-ка в «Чайлд», поедим там как следует», но я считаю, что лучше пойти к Кину. Ресторан полон. Не успеваем мы сесть, как вновь завывают сирены — свет гаснет, а мы ни на минуту не можем забыть про огромный стеклянный купол над нашими головами. Ресторан стихает, мы слушаем, как грохочут наши зенитки, сквозь стекла смутно виднеются лучи прожекторов, расчерчивающих небо. Монотонно — то громче, то тише — гудят, рокочут моторы, и негр Джо Тейлор, командир отделения, который обедает с нами — его отпустили в город из госпиталя, где он оправляется от раны, — говорит: «Все отдай — мало, чтобы очутиться подальше отсюда».

Ресторан стих, и вдруг поначалу негромко, потом все больше и больше набирая силу, в ресторанном зале, полном затихшими людьми, звучит голос, один только голос, девичий голос, поющий песню. У девушки глубокое, звучное сопрано, она поет в стиле фламенко, такое пение точнее всего называют canto hondo (глубокое пение); в этих песнях чувствуется мавританское влияние, поют их в непривычном музыкальном строе, и сама мелодия, и ее исполнение импровизируются на ходу. В этой песне живут надежда, горе, чаяния народа; именно такая песня и должна звучать в этом темном ресторанном зале, где множество скрытых темнотой людей безропотно ожидают смерти, которая может настигнуть их в любой момент. Песня эта, хотя она уходит корнями в старину, — наилучшее воплощение войны испанского народа, она — голос народа, долгие века обреченного на вымирание. А едва жизнь этого народа осветила надежда (ее принесла с собой молодая Республика), как его снова захотели отбросить в пучину мрака — и вот, не умея воевать и не имея оружия, этот народ поднялся на борьбу против хорошо подготовленной, до зубов вооруженной армии своего врага. У них и поныне нет оружия, и они и поныне борются. И я снова думаю: этих людей не победить, хоть их и побеждают. Я пытаюсь представить себе лицо певицы; потом свет зажигается, и я вижу, что мои ожидания оправдались — она настоящая красавица.

Мы идем по затемненным улицам: машинам разрешено ездить с зажженными фарами, но окна, все до одного, затемнены, а уличные фонари уже два года как не горят. Мимо текут толпы людей, но их не видишь, с ними не сталкиваешься — их зрение приспособилось к темноте: они спешат по своим делам; влюбленные, пользуясь темнотой, тягостной для всех остальных, ласкают друг друга. Прохожие никогда не сталкиваются, хотя не видно ни зги. По широкому проспекту Пасео, по огромной площади Каталонии, совсем как днем, толпами гуляют люди. Эта еженощная, призрачная жизнь толпы, фланирующей в кромешной тьме, таит в себе нечто чудовищное и прекрасное одновременно, так же как оживленные бульвары, с их бесчисленными цветочными киосками, днем запруженные бурлящим народом, праздно слоняющимися проститутками, являют зрелище человеческой выносливости и мужества, которое нигде больше не увидишь, — при всей его эфемерности в нем чувствуется лихорадочная жажда жизни.

В Барселоне полно бойцов Интербригад: их отпускают погулять из госпиталя в Матеро и из Лас-Планас, где оправившиеся от ранений бойцы ожидают отправки на фронт. Эд по секрету сообщает мне, что решение отозвать интернационалистов из республиканской Испании уже принято, ждут только подходящего момента. Мне чудится в этом жестокая издевка — ведь сотни людей будут ранены, а то и убиты, покуда об этом решении объявят; убиты в те самые минуты, когда они должны были бы вернуться на родину, а то и снова в изгнание — ведь многим из них некуда ехать. Не в Германию же им возвращаться? Не в Италию? Почему смерть в такие минуты оборачивается издевкой? Ведь когда ни умри, смерть всегда нежелательна, всегда издевка. Джо Тейлор говорит, что интернационалистов не возвращают обратно в бригады, многих из них отсылают к французской границе в Олот; мы встречаем и других товарищей (они тоже подтверждают рассказ Тейлора): Морриса Голдстайна, бывшего комиссара первой роты, которой первоначально командовал Ламб, — он лечится здесь после ранения; Луиса Гейла, бывшего батальонного фельдшера; Джека Боксера, занятного типа, который выигрывает в покер тысячи песет, — он предстает перед нами разодетый в пух и прах, дорого и кликливо; Кэррола и Томпсона, батальонных оружейников, — я сталкиваюсь с ними в кафе на Рамбла-де-лас-Флорес, где они пьют овсяную бурду, которая здесь сходит за кофе. Они сейчас в загуле, сорят деньгами, однако им никак не удается наесться досыта, и они, не ропща, сносят недоедание. В Барселоне считают, что франкистское контрнаступление на Эбро выдохлось, что Франко не станет нас больше атаковать, хоть он и стянул в этот район тысячи не измотанных боями итальянских солдат, которых не решается бросить в бой. Как они ошибаются…

В Барселону стеклось столько беженцев со всей Испании, спасающихся от франкистской армии-освободительницы, что с едой становится совсем туго. Так туго, что каждый поезд, уходящий из города, набит до отказа — сотни людей едут в деревню менять вещи на продукты. (За деньги еды не купишь.) Чтобы сесть в поезд, надо встать затемно, тогда ты будешь первым у кассы и можешь рассчитывать на билет. Поэтому я ловлю грузовик, который возит на фронт газеты и другие печатные издания, и через Вальс, где расположен наш аэродром, Монтбланк, где у нас сборный пункт для новобранцев, и Реус, почти целиком разрушенный бомбежками, еду в горы, в городишко с причудливым названием Гратальопс (есть еще и городишко под названием Кантальопс, что, впрочем, не имеет отношения к делу) — там сейчас находится полевая почта XV бригады.

После того как я шесть часов кряду протрясся в грузовике, который привез меня в маленький городишко по другую сторону реки (там меня настигает письмо от Табба — он лежит в госпитале с пулевым ранением головы: в письмо вложены сигареты и пакетик жевательной резинки), мне приходится торчать здесь весь день до девяти вечера — пока не освободится почтовый грузовик, который ездит за реку и делает остановки у каждой батальонной кухни. В бригаде, куда я попадаю только в половине четвертого утра, когда мой купленный в Барселоне, новый с иголочки костюм уже потерял свою свежесть, меня ждет сюрприз — оказывается, мы все еще в резерве. (Спать мне удается лечь только через полчаса — Дейву Гордону не терпится рассказать, как его ценит Гейтс.) Ждет меня и другой сюрприз — мне вручают посылку, первую и последнюю посылку, которую я получаю за время пребывания в Испании: Дейв Заблодовский и другие друзья из «Викинг-пресс» прислали мне четыре блока сигарет и восемь больших плиток шоколада.

Наши позиции занимает 45-я дивизия; наутро противник предпринимает парочку мелких вылазок, она с легкостью их отбивает. Наши батареи и батареи фашистов все еще состязаются — ведут дуэль через лощину, в которой залегли наши бойцы. Они тем не менее настроены куда бодрее: им пришли посылки от «Друзей Линкольновской бригады», и почти каждый, у кого есть хоть одна дружественная душа, обеспечен (на сегодня) куревом, а то и шоколадом. Вулф рад-радехонек: какой-то парень, который намеревался поехать в Испанию, заблаговременно отправил себе огромную посылку. В Испанию он не приехал, и Вулф предвкушает, как он будет щеголять в замечательной кожанке (на меховой подстежке); кроме кожанки, в посылке еще большие запасы исподнего всех видов, носков и прочих мелочей. К тому же парень, судя по всему, рослый, что тоже весьма предусмотрительно с его стороны. Джорджу Уотту достается банка с леденцами. Жизнь мне улыбается — вечером меня посылают в автопарк позади наших позиций, и там Лук Хинман, который помещается вместе с личным составом комиссариата (полное незнание испанского причиняет ему массу неудобств), раздобывает среди комиссариатских запасов настоящий матрас, и мы расстилаем его под деревом.