Люди в бою

Между тем в воздухе продолжают носиться слухи, и с этим что-то пора предпринять, а тут еще страсти накаляются в связи с новым обстоятельством. Когда мы первый раз находились на отдыхе, до нас дошло, будто тем, кто прослужил четырнадцать месяцев и шесть из них провел на фронте, правительство будет предоставлять отпуска с поездкой за границу. И вот теперь первая группа ветеранов-интернационалистов отбывает проводить отпуск в Париже, и бойцы без колебаний предсказывают, что ни один не вернется назад. Отпуска расценивают как форму репатриации, знаменующей начало конца, и это в сочетании с прочими сведениями (в правительстве всерьез поговаривают о том, чтобы распустить интернационалистов) создает необходимость добиться какой-то определенности: ведь ребятам, может быть, в любую минуту снова предстоит идти в бой. Поэтому в бригаде собирают всех комиссаров и говорят им свое веское слово.

Есть ли в нас надобность? — задается вопрос. Есть — иначе зачем бы нас здесь продолжали держать? Фашисты, как в печатных сводках, так и по радио, объявили, что их попыткам оттеснить нас назад к реке препятствует сопротивление «лучших частей Республиканской армии — интернационалистов». Это доказывает, что наше присутствие по-прежнему ценно хотя бы с точки зрения пропаганды. Большое значение имеет победа на Эбро, которая вызвала широкие отклики внутри страны и за рубежом. Она определенно способствует укреплению позиций Республиканского правительства не только в самой Испании, но и за ее пределами; она вызвала восхищение в демократическом мире и бесспорно является фактором, сдерживающим дальнейшее распространение германо-итальянской агрессии. Вот почему так важно, говорят нам в бригаде, удержать все, что было нами завоевано. Единственный источник, говорят нам, который полномочен давать сведения о том, когда нам уходить, когда наша роль в Испании окончена, — это правительство. «Людей нужно держать в боевой готовности; те, кто сейчас находится в отпуске за границей, вернутся назад; недопустимо вносить в наши ряды разложение, поддерживая в интернационалистах и в испанцах уверенность, будто в скором времени Интербригады покинут страну». Вот так-то. А рядом идут жестокие бои.

Позже, в час дня, дожидаясь в бригаде, когда мне удастся поговорить с Гейтсом, я вижу, как начальник штаба, англичанин, капитан Малколм Данбар, садится к полевому телефону и начинает обзванивать командиров батальонов. «Держать людей в готовности идти в бой по первому приказу… — говорит он своим хорошо поставленным голосом. — Держать в готовности идти в бой…»

Есть одна песенка, ее то и дело распевают в эти дни дурашливо жалобными голосами — поют и посмеиваются. В ней поется:

Старая это песенка…

Солнце, раскаленное добела, жарит вовсю; из скудной тени деревьев один за другим, по команде, выезжают грузовики автопарка. Бойцы покидают места, где отдыхали, гуськом выходят на дорогу и садятся в машины. Им тревожно: с перекрестка дорог доносится гул бомбежки, видно, как на горизонте столбами поднимается к небу дым; слышно, как к тому сектору, куда их перебрасывают, громыхая, движется артиллерия. Говорят, что фашисты прорвали нашу оборону и без нас никак не обойтись.

Часть дороги, ведущая на передовую, простреливается, и машинам придется проскочить этот кусок под огнем: ждать, пока мы пройдем пять километров пешим строем, некогда. Один за другим грузовики выезжают из-под деревьев, набитые пригнувшимися солдатами, и катят в ту сторону, откуда слышится грохот. Мы сидим под деревьями и ждем, не зная, вернутся ли машины, до они возвращаются. Под конец, когда все солдаты доставлены на передовую, грузятся товарищи из комиссариата.

— Не дрейфь, — говорит Изи Голдстайн (он заведует автопарком), — пока подбили только один грузовик.

Грузовик набирает скорость, и мы выезжаем на перекресток, где едва можно проехать — дорога разбита вдребезги, — сворачиваем направо и под рев мотора мчим на передовую. С кузова видно, как справа и слева от дороги рвутся снаряды, они ложатся и на дорогу — то позади нас, то далеко впереди. Ты пригибаешься ниже и ждешь. Доезжаем до места, дальше которого ехать не рекомендуется, выгружаемся, садимся на обочине и ждем.

Поверх голов бьет наша артиллерия; батареи стоят в лесочке неподалеку, так близко, что видишь, как при выстрелах с земли взвивается пыль. Нам не известно, где теперь штаб бригады, — проходит несколько часов, садится солнце, а мы все ждем; но вот за нами является посыльный, и мы идем вслед за ним по шоссе, осторожно переступая через упавшие телефонные провода и обходя воронки от снарядов. Потом сходим с дороги, берем влево, спускаемся в овражек, где течет узкий ручеек, и долго поднимаемся по дну впадины между двумя холмами. В верховье этой лощинки естественная пещера, здесь и расположился штаб бригады. Гордон, исполняющий обязанности начальника комиссариата с тех пор, как Ворош уехал в Барселону, говорит, что я сегодня не понадоблюсь; я спускаюсь обратно и на попутном грузовике добираюсь до домика, в котором мы были расквартированы раньше.

Здесь я наутро пишу и отдаю размножить на ротаторе английский бюллетень «Наша борьба». «В районе Эбро не прекращаются ожесточенные схватки. Наши войска продолжают героически отражать яростные атаки противника, которому удалось ценой тяжелых потерь немного выровнять фронт…» (Ощущение нереальности происходящего нахлынуло вдруг с небывалой силой.) Или — сообщения из Парижа: «В связи с международной обстановкой все отпускники, от рядовых до офицеров, получили приказ немедленно возвращаться в свои гарнизоны. Все резервисты знаменитой линии Мажино призваны на действительную службу…» (Муссолини издал приказ, чтобы все итальянские евреи, которые поселились в Италии после 1919 года, выехали из страны. Гитлер ведет переговоры со своим чешским прихвостнем Генлейном.) Мне приказано оставаться наготове на случай если понадоблюсь — но шансы на поездку в Барселону поистине ничтожны. В полдень я снова отправляюсь в штаб, на этот раз на продовольственном грузовике, перехожу дорогу и по дну лощины поднимаюсь к пещере на вершине холма. Здесь мне удается выяснить, что произошло: в секторе Корберы дрогнула одна из бригад прославленной Листеровской дивизии, и нас двинули туда, чтобы удержать оборону, что мы и сделали. Случилось и еще что-то, но, что именно, я в этот раз не узнаю. Близится ночь, но в пещере не замирает жизнь…

Когда-то этим естественным убежищем пользовались крестьяне: они обложили вход в пещеру каменной кладкой и оборудовали ее под жилье. (В Испании и сейчас полно пещерных жителей, которым негде больше селиться.) Внутри пещера разделена на множество просторных помещений, в каждом толпится народ. Из каждого несется нестройный шум приглушенных разговоров, треск пишущих машинок, жужжание коммутатора, голос того или иного jefe [162], сидящего на телефоне. Ибо здесь, в этой скалистой пещере, разместилась телефонная станция, нервный центр нашей бригады; отсюда, подобно паутине, расходится сеть проводов, тянется вниз по склонам, через овраги к командным пунктам четырех наших батальонов, развернутых в боевой порядок перед позициями неприятеля. По этим проводам, на скорую руку протянутым от одного холма к другому, идут те сведения, которые координируют наши действия, связывают нас в единое целое, позволяют нам функционировать как боевой части. А в центре этой паутины — человек, который держит в своих руках все нити, чья воля и разум ощущаются на конце каждого провода. Он небольшого роста и внешне далеко не соответствует общепринятым представлениям о том, как должен выглядеть военный. Однако, даже не заглянув в перечень его заслуг на посту командира с начала войны, сразу понимаешь: он знает, что делает, а его подчиненные верят в него. Этот невзрачный, низенький человечек — майор Хосе Антонио Вальедор, командир XV Интернациональной бригады.