Пожинатели плодов

— Дивка гарна…

— Хороша-то хороша, но городского самого богача дочка. Ведает, небось, где отец казну со златом скрыл.

— Говори, куда спрятал девку?! — подступили лихоимцы к Галактиону. — Думаешь, что на цепь себя, ровно кобеля, посадил дак и не тронем? Святым стал? Еще как башку оторвем!

Сухое тело чернеца месили кулаками почем зря, пинали, били плашмя саблями, даже крюк цепи вырвали из потолка. Галактион, сдерживая стоны и мысленно вознося молитвы к Богу, упорно молчал.

— Бросайте на нем топтаться, зипуны без нас поделят! — крикнул кто-то снаружи.

Злодеи, толкаясь в дверях, сломя голову выбежали из кельи.

Галактион, мало не втоптанный в земляной пол своего обиталища, ощущал, как растерзанное, изломанное, горящее одной сплошной раной его тело покидает жизнь. Последним усилием воли он взмолился: «Господи, прости неразумных — и тех и других!. Благодарю тебя, что сподобил душу невинную спасти и свою отдать в руце твои…»

ПОЖИНАТЕЛИ ПЛОДОВ

1.

Прозвище Болонка злые языки прилепили отцу Флегонту Одинцову уже в зрелых годах, будучи в протопопах, приклеили намертво за его задорно ниспадающую на самые глаза седую, будто извалянную в муке, челочку, за мелкую в кости, но чересчур подвижную фигурку, а пуще — за вспыльчивый нрав, когда старичок напоминал маленькую злобную собачонку, готовую отважно вцепиться в чью-нибудь широкую штанину. Хотя порывы эти отец Флегонт умел в себе усмирить: тут же начинал безошибочно потявкивать в ту сторону, куда ветер дул, и за долгую службу ни разу не подвергся опале и все возможные награды получил.

Было ему за восемьдесят; в епархии давно числился за штатом, хотя в храме, где верховодили теперь молодые священники, еще иногда служил.

Держал он «худобу» — в кирпичном теплом гараже возле дома в стайке трескуче блеяли, стуча копытцами по настилу, две круторогие козы.

— Эх, миленькие! Соскучились! — отец Флегонт каждое утро приносил им пойло и, наддав зеленого с клевером сенца, подлезал с ведерком с натянутой поверху марлей к тугому козьему вымени.

И сегодня с дойкой старик управился споро, повесив на ворота гаража замок, бережно понес ведерко с парным молоком через двор и с продышками на лестничных площадках взобрался на четвертый этаж.

Василиса еще спала — в лицее выходной. Отец Флегонт осторожно приоткрыл дверь в спальню и залюбовался разметавшейся во сне девушкой. Господи, как время летит! «И все для нее, все для нее…»

Пусть спит.

Есть еще время погулять по улице. Старик любил этот ранний утренний час, особенно весной, когда ярко и радостно светило поднимавшееся солнце, под ногами похрустывал настывший за ночь в лужицах ледок, а уже с застрех крыш принималась робко звенеть капель. Отец Флегонт неторопливо брел по улочке, даже не встречая еще прохожих — над крышами домов начинали только куриться из печных труб первые дымки. Доходил он всегда до приметного в улице места — стоящих в каре и намертво сцепившихся могучими сучьями столетних лип, под которыми голубел крашеной «вагонкой» на стенах дом, мало чем отличный от соседних. Но Одинцов помнил здесь, на этом месте, хоромы другие: двухэтажные, барские или купеческие, и до того ветхие, с провалившимися потолками и полами, что семья, вселенная сюда после революции, теснилась кое-как в паре комнат внизу…

В первую военную осень и направлялся сюда к зазнобушке на короткую побывку перед отправкой на фронт он, двадцатилетний лейтенант Флегонт Одинцов, пытаясь унять в себе противное тягостное чувство, неотступно сосущее сердце. Была тому причина…

Парашют, запрятанный под болотную мшистую кочку, нашел поздний грибник. Диковинный роскошный трофей он протащил напоказ по пристанционному поселку и напоролся на участкового милиционера. Тот недолго соображал что к чему: хвастуна за ушко и звякнул по телефону куда надо.

Взвод солдат прочесывать лес повели два лейтенанта НКВД — только что после училища — Клинов и Одинцов. Еще сельсоветчики снарядили им в подмогу десятка два переполненных боевым духом стариков, свистнули и допризывную молодежку, комсомольцев. Винтовки были только у солдат, по пистолету — у лейтенантов, остальные вооружились кто чем: вилами, колами, топорами.

Но трое парашютистов с высоко поднятыми руками сами вышли на опушку леса.

К Клинову, засевшему в кабинете председателя сельсовета, на допрос их водили по одиночке. Флегонт прошел в «предбанник», прислушался. Из-за неплотно прикрытой двери доносились громкие восклицания Клинова вперемешку с матюгами. Сквозь щель Одинцов увидел лицо однокашника, злое, с выступившими на скулах багровыми пятнами.

— Ты будешь говорить правду, гад?!

Капризный, красиво очерченный рот Клинова хищно кривился, блестящие белые зубы закусывали алую нижнюю губу. Лейтенант отклонился назад и смачно, с оттяжкой, пнул острым носком сапога в какой-то темный мешок, лежащий на полу. Раздался стон, и Одинцов, обмирая, различил окровавленного человека, шевелившегося возле ног Клинова.

— Будешь говорить?! Будешь говорить?! — пылая разрумянившимися щеками, все больше распалялся Клинов, волтузя сапогами дергавшееся на полу скрюченное тело.

Человек, страшно вскрикнув, поднялся на колени и на четвереньках, запрокидывая залитое кровью распухшее лицо, пополз к Одинцову. Тот не заметил, что дверь предательски отворилась и он, остолбенелый, торчит на пороге на виду.

— Товарищ милый, дорогой! Вы хоть мне поверьте! Мне, командиру Красной Армии! Не было иной возможности из плена бежать… Мы же сразу сдались вам. Чего же еще он хочет?!

По разбитому лицу диверсанта текли слезы, прожигая в запекшейся кровавой коросте на щеках светлые проточины. Он, обнимая Одинцова за ноги, еще что-то шептал распухшими черными губами. Флегонт наклонился, чтобы помочь ему подняться, но, вздрогнув от окрика и топота солдатских сапог, поспешно выпрямился, пряча, как школьник, за спиной руки.

Солдаты, подхватив пленного под локти, оттащили его в дальний угол кабинета. Клинов, ехидно улыбаясь, подошел к Одинцову вплотную, уставился ему в глаза своим холодно-голубым взглядом.

— Врагов жалеем? Вон, как жалость-то проняла! В училище еще я к тебе присматривался: вроде как не наш ты… Смотри, рапорт подам!

Пленных увезли.

Растерянный Флегонт забыл в «предбаннике» планшетку, пришлось вернуться. Там вовсю орудовала уборщица.

— Кровищи-то налили, забрызгали все, даже стены! — ворчала старуха. — Били плененных-то крепко. Криком кричали, сердешные. Солдатик забежал ко мне — дай, бабка, тряпку! И затерли второпях, худо… Перемывать надо.

Одинцов заметил посередине темного пятна у ножки стола в кабинете белый комочек. Зуб!

— Я уж выгребла не один… — старуха, подняв зуб, бросила его в свое ведро…

В Городке, после встречи с невестой Варей, после поцелуев, объятий, ласковых слов, Флегонт вроде б как подзабыл злорадное обещание Клинова написать рапорт. Но пролетел день — и Одинцов не находил себе места.

Ночью плохо спалось. Он, стараясь не потревожить Варю, вылез из-под одеяла, ежась, торопливо натянул обмундирование.

За окном густел непроглядный сумрак, долго еще было до зябкого серенького рассвета. На крыльце на холоде не рассидишься, и Флегонт, выкурив папиросу, поспешил обратно в уют Вариной комнаты, но по берущим за душу своим скрипом рассохшимся половицам в длинном коридоре старался ступать как можно тише, чтобы кого-нибудь не потревожить.

И тут он услышал наверху, на втором этаже шаркающие, неспешные шаги, даже почудилось, что кашлял кто-то. Знать, не одному Флегонту в раннюю пору не спалось. Одинцов подумал на хозяйку дома, дальнюю родственницу Вари, Анну Гасилову, уже в годах женщину, но потом, вечером, подметил, что хозяйка с сыновьями-подростками и дочерью готовятся к ночлегу в смежной с Вариной комнате.