Здравствуй, племя младое, незнакомое!

– Я взаправду ездил кодироваться. Не вру. – Он стыдливо усмехнулся, почесал через куртку плечо. – Да-а... вычитала в газете моя Наталья, что в городе есть баба, гипнотизерша, так она тебе мозги на два года так завернет, что вина переносить на дух не сможешь. Уж не такой я алкаш, под забором не валяюсь, сам ведь знаешь. – Иван кивнул Андрейке: мол, подтверди-поддержи товарища хотя бы в глазах Михаила. – Но бывает и сорвусь. А тут еще начальник мастерской пригрозил: под этим делом замечу – выгоню. А если без работы останешься, куда нынче пойдешь? Это не в ранешное время: руки везде требовались... Вот и начала меня Наталья уговаривать: поезжай под гипноз. Два года, говорит, пить не сможешь, так, поди, и навсегда выработаешь «безвинную» привычку. Со слезами сломала меня да и последние деньги из заначки пожертвовала. И правильно ты, Андрейка, говоришь: перед этим выдержаться надо. Я тоже две недели в рот не принимал, настроился по всем меркам...

Глядя на Ивана, слушая его присказку, Михаил опять мимолетно вспомнил о Наталье. И нет, не был он влюблен в нее прежде, не ухаживал за ней, не подбивался, однако с отроческих лет, когда ходили они с Натальей в одну школу, в один класс, сбереглось в его душе трогательное почтение к ее особенному таланту; вот имеет живописец особый сущий дар, а музыкант – свой, особый, – вот и у Натальи неповторимая способность к искренности, открытости, простодушию. И всегда почему-то казалось Михаилу: уж кого-кого из поселковых девок и обойдет счастье, так только не Наталью; не может, не должна быть судьба к ней немилосердна, скупа, жестока. Отчего у Михаила основалась в душе такая уверенность, – то ли по наитию, то ли по желанию, чтоб так было, – он и сам объяснить не мог.

В каждом человеке есть что-то необъяснимое, заковыристое – сфинкс на том или ином направлении.

– ... Поселился я в Доме колхозника, – продолжал Иван, еще заметнее отеплев после опохмелки: голос звучал увлеченно, глаза оживились блеском, руки стали жестами подбодрять рассказ. – Нашел я в городе хозяйство ихнее. Центр какой-то называется. Записался, деньги в кассу внес. Эх, денег до чего было жаль! Хоть реви! И за чего, думаю, отдаю? За горло свое...

– Горлу не прикажешь! – насмешливо вставил Андрейка.

– Да уж... – мотнул толовой Иван. – Нас там таких несколько мужиков собралось. Посадили нас для начала лекцию слушать. И выходит к нам эта баба, гипнотизерша. В белом халате, как врачиха. Сама с виду цыганка – не цыганка, татарка – не татарка, но масти определенно не русской. Волосы смоляные, вьются, лицом смугловата, и глаза черные. Один глаз чуть сильнее щурит, вроде как по-бандитскому. И голос хриповатый, как у мужика. Говорила она все про алкоголь и какие-то внутренние силы. Ничего и не поймешь по-хорошему. Сижу я и все о деньгах горюю. Осень, думаю, началась, ребятишкам бы кой-чего подкупить перед школой. У меня ведь их четверо, – обратясь к Михаилу, внес Иван уточнение.

Михаил кивнул головой: он уж знал, что Наталью по нынешним временам можно записывать в героини. А Андрейка в паузу опять вклинился:

– Куда ты их стоко-то настругал? Двоих бы хватило. Че лишнего-то распложать?

– Котенок и тот жить хочет, – ответил Иван. – Я вот котенка и потопить не могу, потому что знаю: самое главное для него жизнь... А тут дети... Их надо бы еще... Да ладно! Про другое теперь разговор... Потом гипнотизерша стала нас по одному в отдельную комнату приглашать. Комнатушка небольшая, окно занавешено, одна лампочка синенькая горит. А посередке – табуретка. Лицо у гипнотизерши в этом свете ссиня, будто у покойницы. Поглядит она своими черными зенками, да еще с прищуром, аж внутрях все опадает. И тень ее на стене, как у сатаны... Садитесь, говорит, на табуретку, руки на колени и не шевелитесь. А потом на меня, на голову мне, черный мешок надела. Ну, думаю, попал! А она давай надо мной нагонять... – Тут Иван слегка выпрямился и монотонно, механически затрубил – ясно под гипнотизершу: – Если вы хоть немного выпьете, у вас произойдет разжижение мозгов, прекратится дыхание, выпадут волосы, откажут ноги! У вас потрескается кожа и остановится сердце! Ни капли! Ни грамма!.. Иначе вам смерть!.. – Мама родная! – Иван переменил чужой голос на свой. – Вот, думаю, меня угораздило! Послушался я, на грех, Наталью. Я ведь с детства колдовства всякого побаивался. А тут влип. Сижу, как крот, в черном мешке, а она, баба эта черная, меня полощет – даже мурашки по спине. – Иван покачал головой, мягко улыбнулся, провел рукою по бороде и дальнейшее свое повествование повел с некоторым отступлением: – У меня брат старший Николай (да ты его, Андрейка, знаешь, приезжал он к нам), так он мне признался как-то. Если его кто ругает, отчитывает или чего подобное: от начальства ли, от жены ли, – так он руку в карман засунет и там кукиш складывает. Видом своим показывает, что слушает, кается, а кукиш пуще сжимает. Вот, мол, вам хрен, выкусите! И ничего: после этого к нему вроде ни ругань, ни худое слово не пристает. Это он, Николай, еще с пионеров научился. Вызовет его завуч за провинность или за двойки в учительскую, костит его, песочит, а он пальцы в кукиш до онемения жмет. И с этим кукишем ему спокойно, как под защитой... Нет-нет, Андрейка! Ты мне больше водки-то не наливай. Я уж определенно больше не буду.

Андрейка, взявшийся за бутылку для очередного застольного круга, на такой Иванов отказ скроил издевательскую мину: дескать, че, опять повыеживаться хочешь?

– Так вот, – продолжал Иван, уже больше обращая свой рассказ к Михаилу. – Сижу я, слушаю, как мне гипнотизерша мозги воротит, и решаю: кукиш сложить. Руку в карман потянул, а она как гаркнет: «Сидите не движьтесь!» «Я чуть с табуретки не полетел. Вот... Вышел я от нее, как чумной. Весь закодированный. Не помню, как и вернулся в Дом колхозника... Мужики там сидят в комнате, выпивают, надо мной посмеиваются: отметим давай начало трезвой жизни. А я лежу на койке – у меня перед глазами пятна какие-то черные, и все ее голос мерещится, а на голову будто тяжелый венец давит. Уж стемнело давно, а я уснуть не могу и чувствую, лихорадка меня берет. Невмочь мне под этим наговором жить! Невмочь!.. Встал я потихоньку (все уже спать мужики-то улеглись), на улицу вышел. Там на углу киоск всю ночь работает. Подхожу, говорю продавщице: продай бутылку! Думаю, сам себя затравлю, замучаю, покуда меня голос этой гипнотизерши держит. А страшно... Бутылку-то беру, а руки дрожат, и пот – чувствую – выступил... Вернулся тихонько, взял стакан, хлеба горбушку и пошел в умывальник, чтоб не мешал никто и не видал. Умывальник там просторный: лавка стоит и зеркало большое. Налил стакан, а самому боязно: выпью – и вдруг обезножею или с головой чего. А-а, думаю, была не была! Перекрестился в уме, с детьми и с Натальей мысленно попрощался – и шандарахнул стакан. Выпил – и на себя во все глаза в зеркало пялюсь. Жду, когда мозги разжижаться начнут. Смотрю – не текут же, только пот каплями по щекам да по лбу бежит. Бороду подергал – волос тоже не лезет. Ах, думаю, черная сила, не взяла меня: жив! И еще полстакана – для закрепления успеха...

– Ты как мой тесть: он валидол от болей в сердце примет и тут же брагой запьет... – сорвался на комментарии Андрейка. – Так зачем кодировался-то? Деньги-то для че платил? Че, лишние?

– Ты мне про деньги не напоминай! И гляди – Наталье не проболтайся. Никому, понял? Я два года и так пить не буду! Пускай все думают, что закодированный.

– Уж этак и терпеть будешь? – с ехидцей спросил Андрейка.

– Буду! – нешутейно заявил Иван.

– Цельных два года? Ни рюмочки? Вытерпишь? – словно пытался растравить односельчанина хитромудрый Андрейка.

– Вытерплю. Бывает, люди по десять годов сидят в тюрьме и терпят. А тут два года. Обойдусь...

– Не обойдешься, – с пессимистическим зевком сказал Андрейка.

– Обойдусь. Говорю же. Поспорить могу.

– На че?

– Да хоть на литру водки.

– Пойдет! – рассмеялся скорый Андрейка; он не притязательный – и на литру согласен; протянул Ивану руку, заключая пари. – Штоб ровно два года – ни грамму.