Дорога долгая легка (сборник)

Работяну рассказывал, как немцы проводили карательную экспедицию на Днестре, когда она вдруг спросила:

– А если б я вдруг вас какую-нибудь безумную вещь попросила, ну не сейчас, а потом, через много лет, когда бы мы уже пять лет вместе прожили, ну, скажем, чтоб ужаться до получки, перезанять у кого-нибудь и купить дорогое кольцо, например, ну, раз нравится – что бы вы сделали?

Он не сразу справился с недоумением, но ответил убежденно:

– Я бы посмотрел на часы и поспешил…

– На вокзал, подальше…

– Ну что вы, Тонечка, как можно? Я бы поспешил, чтобы успеть в сберкассу и в магазин до закрытия…

Она отчего-то сникла, закрыла глаза.

«Ну да, у них другая жизнь, все по-другому, деньги в сберкассе, можно и не ужимая зарплату, однако у них тоже, наверно, попадаются разные люди, он, видать, мужик добрый, хотя тоже ведь небось – сегодня одно говорит, а что через пять-то лет будет, еще неизвестно, поживем – увидим. Хотя похоже, что и тут с ним приедается, а там-то уж, в Молдавии, чего нового ждать, только что уже будет, а уж лучшее все было, все прошло. Зато тут сразу – гранд-дама, переезжаем в Литфонд, а вообще-то, что она им всем дурного сделала, мужикам, почему же ее не любить, кажется, и собой недурна, и все, и много ли женщине нужно, отнесись ты ко мне по-человечески, и я к тебе буду по-человечески, и любить, и все что надо…»

После обеда они катались на пароходике, а на ужин не пошли, потому что решили прямо тут у причала закусить шашлыком, а потом все трое взялись за руки и бегом к нему в коттедж, чтобы положить девочку спать и в кино успеть, а после кино еще так хорошо, так по-человечески посидели в ресторане, выпили, он что-то там бурчал-журчал про ихние литературно-издательские дела, тоже им, беднягам, несладко приходится, всегда почему-то нельзя писать, чего хотят, а чего можно, они не очень хотят, хотя за такие деньги, да если еще дома сидишь, да все услуги тебе и почет, можно бы уж постараться, писать что положено, она ему это сказала один раз на пляже, и он погладил ее по голове, сказал, что она умница, он и сам часто так думает, однако сердцу не прикажешь. На это она ему сказала, что для сердца есть посерьезнее занятия, чем какие-то партизаны, которых он сроду не видел, и он с ней согласился, странное дело, что мужчины, даже вот, казалось бы, человек умный, начитанный, всегда они нуждаются, чтоб им подсказали простые вещи – как им жить, они словно бы это ждут от тебя…

А он подумал, что вот, его случай, его шанс в жизни, так ему хорошо и легко, так хочется жить и работать, разрубить все узлы, взвалить на себя все тяжести, радовать ее, одеть, как куколку, повезти на совещание в Алма-Ату к братским казахским писателям, показать горный каток «Медео», потом Ялту весной, ялтинский дом на зеленом Дарсане, на Днестровском лимане пожить, на Дунае… Так заполнится его дом и залечатся все раны… И его второй, третий романы о войне выстроятся в стройную трилогию, где будет много, ой как много правды о горьком времени, всего не вычеркнут, кое-что проскочит такого, что может подсказать внимательному читателю, что не одни литавры на войне, а также горечь поражений и неурядицы, связанные со злоупотреблениями времен культа, потому что он, Работяну, по-настоящему честный и прогрессивный писатель, он делает хорошие, добротные книги, которые не только в современной молдавской прозе, но и во всей многонациональной советской литературе…

* * *

– Я выяснил, – сказал Субоцкий, – никто не знает его лично. Между тем он уже появлялся среди наших. И вел, надо сказать, довольно странные разговоры…

– У меня нет сомнений, – сказал Кремнев. – Поверьте чутью ленинградца…

– Да, многострадальный город… – кивнул Субоцкий. Подошел Работяну, и они с чувством пожали ему руку.

Это был порядочный человек. Может быть, романы его были лишены блеска, но он был человек неторопливый, обстоятельный, по-своему честный – не обидно, когда успех выпадает на долю такого труженика и такого порядочного человека, как Работяну. Кремнев подумал, что вот – еще одна фигура, о которой можно писать, не теряя самоуважения, писать подробно, писать с чувством и блеском (писать и при этом печатать, потому что любой журнал возьмет, им это нужно).

– Мы тут делились мнениями об одном негодяе, – сказал Субоцкий. – Весьма скользкий тип… Трется среди писателей, подбивает на разговоры.

Работяну понимающе кивнул, и все четверо ощутили теплое чувство солидарности.

– Набить морду, и все дела, – сказал Евстафенко. Субоцкий и Кремнев любовно посмотрели на Евстафенку: с него станется, и ему это сойдет с рук – бездна в нем, что ни говори, обаяния.

– Все-таки надо его проверить, – сказал Субоцкий.

– Это проще простого, – сказал Евстафенко. – Заговорите с ним о литературе, и вы сразу увидите, чего он хочет. Никогда еще литература не была так близка к передовой линии борьбы, как сегодня.

– Да это нам проще простого, – сказал Субоцкий. – О чем мы еще здесь говорим? Как, кстати, ваш последний роман, Спиридон Ионыч?

Работяну заговорил с такой обстоятельной серьезностью, как будто он выступал с творческим отчетом перед большой и терпеливой аудиторией.

– Вторая и третья часть трилогии должны отразить развертывание Гражданской войны, перерастание войны в поистине общенародную. Подвиг народа, подвиг простого человека будет по-прежнему на первом плане, описания военных операций вытесняются здесь описанием взаимоотношений среднего командного и старшего командного звена…

– Очень интересно, – сказал Субоцкий. – Не забудьте отразить роль института комиссаров…

– Абрам Евсеич у нас знаменитый боевой комиссар, – вставил покровительственно Кремнев (честно говоря, он считал, что дело писателя творить, а что уж там на каком плане оказалось – разберет критика – она все же и образованней и умнее).

– Спад этого института, отмена славного имени, а потом офицеры, погоны… – это все тоже будет? – спросил Евстафенко.

– Без сомнения, будет прочитываться в контексте… Впрочем, в контексте, вполне понятном посвященному, – сказал Работяну. – Реализм и правда жизни прежде всего. Если этого нет, я не знаю, зачем бы я стал писать? Реализм – надежда и основа…

– Вот уж и напрасно вы так полагаетесь на реализм!

Кремнев и Субоцкий обернулись одновременно.

Конечно же это был он, тот самый, толстенький, мерзкий, в пенсне. Да кто, кроме него, отважился бы городить здесь подобную чушь? Или отважился разгуливать в рубахе до пят?

– А что же, простите, вы хотели бы предложить нашей литературе взамен? – спросил Кремнев и взглянул на Субоцкого многозначительно.

Работяну перехватил этот взгляд, улыбнулся уголками рта, показывая, что он тоже все понял.

– Реализм, реализм и реализм! – воскликнул незнакомец в пенсне, явно уклоняясь от прямого вопроса, предложенного Кремневым. – Я думаю, что именно реализму минувшего века в русской литературе мы были обязаны тем, что ужасы японской войны осуществились.

– Что? Что? – У Кремнева дух захватило от этой наглой абракадабры.

– А как вы думаете? За насилие над мечтой всегда приходится расплачиваться. В течение минувшего столетия только Гоголь и Достоевский входили в область мечты – и кто знает, какие ужасы в начале восьмидесятых годов остались благодаря им неосуществленными!

– Любопытно! – сказал Евстафенко.

– А вы не перемудрили, голубчик? – спросил Работяну. Кремнев сделал ему страшные глаза, но Работяну был человек добрый. Он смотрел на этого кудрявого толстяка в пенсне, и ему казалось, что это просто путаник-неудачник, вернее всего, переводчик какой-нибудь или поэт, у которого за всю жизнь пошло три стиха в журнале «Семья и школа». И, как всегда с ним случалось, Работяну был наказан за свою доброту.

– Что же тут сложного! – снисходительно усмехнулся толстяк. – Эпохи ужасов и зверств всегда следуют за эпохами упадка фантазии и бессилия мечты. Возможные ужасы революции тысяча восемьсот сорок восьмого года были предотвращены романтизмом и политическими утопиями. И если вы помните, жестокая французская революция последовала за восемнадцатым веком, а коммуна за Флобером и Гонкурами…