Дорога долгая легка (сборник)

– Некоммуникабельность… – сказал Кремнев.

– Самая мысль о служении человечеству, о братстве все более встречается с насмешкой, ибо куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал?

– Вы что же, отвергаете лозунг «каждому по потребности»? – вяло спросил Денисов, уже утомленный спором.

– И достигли того, – сказал незнакомец, – что вещей накопили больше, а радости стало меньше.

– Это кто же так пророчил? – спросил Субоцкий, мрачнея.

– Некая смесь из Эльзы Триоле и Ортега-и-Гассета, – вставил Кремнев.

– Все тот же Достоевский… – сказал незнакомец.

Они повернули за угол «секретарского» корпуса, услышали близкий шум прибоя, вдохнули полной грудью.

– Много было в мире пессимистических прогнозов, – сказал Субоцкий. – Мало истинных борцов за освобождение народов Европы от коричневой чумы фашизма.

– Вот именно! Это общеизвестные прогнозы современной буржуазной футурологии, которые даже за рубежом… – Кремнев чувствовал, что он оказался не на высоте в этом споре, и спешил восстановить свое с таким трудом созданное реноме. – Ведь этим пророчествам тысячи лет… А между тем необратимые процессы показывают…

– Вот именно, – сказал Денисов. – Вот вам, товарищ паникер, наши молодые люди, теоретически подкованные кадры, с ними вы и поспорьте… Что вы скажете?

– А где же он? – растерянно сказал Субоцкий.

– Нет его…

Кремнев засеменил назад, заглянул за угол, но толстяка в длинной рубахе не было и там.

– Исчез, – растерянно сказал Кремнев. – Я чувствовал, что тут что-то неладное…

– В голове неладное у некоторых молодых людей, – сказал Денисов. – Начитаются черт-те чего… Много мы еще выпускаем такого, чего не нужно.

«А того, чего надобно, нет…» – подумал Кремнев, но строка Северянина его не развеселила.

– Ладно. Пойду вздремну после обеда, – сказал Денисов. – Утомили меня споры-разговоры. А тут все же отпуск, отдых, передых… Общий привет!

– Вы думаете… – сказал Субоцкий, когда они остались вдвоем.

– Да у меня просто сомнения в этом нет, – сказал Кремнев. – Провокатор. Это совершенно ясно. Вот у нас в Ленинграде…

– Отойдем от корпуса, – предложил Субоцкий. – Да. Так что в Ленинграде?

Они помолчали, потому что уже раз пять обсуждали все, что произошло в Ленинграде. И вообще по части информации вряд ли кто мог переплюнуть Субоцкого.

– Значит, вы его тоже не знаете, – упавшим голосом сказал Кремнев.

– Лицо мне как будто знакомо, – сказал Субоцкий. – Попробую до обеда навести справки. Так вы думаете, что это…

Кремнев костяшками пальцев постучал по стволу дерева, так, словно они находились в пределах слышимости, но вне пределов видимости.

– Более того, провокатор, – сказал Кремнев. – Как-нибудь уж мы, ленинградцы…

– Да-а-а… – вздохнул Субоцкий. – Попробую выяснить что-либо. Не прощаюсь.

* * *

Море стало сиреневым, оно темнело все больше и больше. Дети на берегу мирно строили замок. Как назло, и мальчишки на соседней скамье не орали сегодня Высоцкого, а пели что-то очень тихое, про глаза, про какую-то хорошую девочку. И все вместе: нестерпимо нежное коктебельское море, детский лепет на пляже и этот гитарный лепет подростков – надрывало душу Сапожникову. Марина ушла слушать стихи к Евстафенке, она жила очень напряженной интеллектуальной жизнью, а он… Он не писал пейзажей, не делал заказанных ему издательством набросков к Метерлинку, он был скотина, которая только могла терзаться низкими подозрениями, идя при этом навстречу каждой гадости.

Мальчики перестали играть. Они поставили гитару у скамейки, дружелюбно попросили у Сапожникова покурить. Он протянул им сигареты: хотят курить – пусть курят, кто он такой, чтобы их поучать. Знакомый голос вызвал у него дрожь.

– Всегда без спутников, одна....

Он с трудом заставил себя ответить на приветствие Роберта (в конце концов, этот человек не виноват. Сапожников сам виноват, только сам), а Роберт сразу усек его настроение и пошел дальше. «Пошел дальше со своим Блоком… – подумал Сапожников. – А почему, собственно, Блок?»

Он попросил у мальчишек гитару, потрогал струны, тихонечко запел, растравляя себя понемногу:

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь…

– Клевые стихи, – сказал один из мальчишек.

– С размером у него чего-то… хромает размер… – сказал второй.

– Вообще, сопли, – сказал третий.

Вместе ведь по краю, было время, —

пел Сапожников, —

Нас водила пагубная страсть,

Мы хотели вместе сбросить бремя

И лететь, чтобы потом упасть…

– У Клячкина лучше, – сказал первый пацан. – Помнишь?

– Время, бремя, стремя… – сказал второй.

– По этой части лучше нет Окуджавы, – сказал третий, но девочка оборвала их:

– Помолчите вы, не мешайте.

Эта прядь – такая золотая, —

пел Сапожников, —

Разве не от старого огня?

Страстная, безбожная, пустая,

Незабвенная, прости меня!

– А ничего, – сказал первый. – Со слезой…

– Есть кое-что, – сказал второй. – Малый не без способностей…

– Нельзя мужчине так унижаться, – сказал третий.

– Так он же ее любит! – воскликнула девочка. – Неужели вы не понимаете?

* * *

С тех пор как он познакомился на пляже с курносой Тонечкой из Ленинграда, день писателя Работяну был заполнен до предела. И это была счастливая заполненность, она не тяготила его. Напротив, впервые за последние годы он почувствовал себя удачливым, сильным, почти здоровым и почти молодым.

Конечно, купание, отдых, массаж, зарядка играли свою роль, но главное было ощущение успеха, умиленность, вероятно, даже любовь, во всяком случае, он готов был – и делал это неоднократно в течение их совместного дня и ночи – поклясться ей в любви. Собственно, Работяну и был молодым, ему недавно перевалило за сорок, однако в последние годы он все чаще чувствовал себя усталым, зато теперь… Каждый день сулил новые радости. Работяну был неистощим на выдумки – они фотографировались, ездили на экскурсии, стреляли в тире, жарили шашлык в горах на костре, без конца отмечали какие-то забытые Богом и людьми празднества в местной «Элладе». И Работяну рассказывал ей занимательные истории о военных приключениях, которые он почерпнул из вполне закрытого архива, работая над новым романом; он рассказывал ей о разных смешных случаях из жизни кишиневского и даже московского литературно-художественного бомонда, иногда также о своих неудачных браках (он был добрый человек, обреченный на семейные неудачи). А Тонечка грела на солнце свою очаровательную курносую мордашку или полную спинку, приглядывала за ребеночком (ребеночек был всегда при них), слушала (или не слушала) его и по-настоящему отдыхала, без всяких этих страстей-мордастей.

Конечно, между ними была неизбежная близость, и она даже подумывала о том, какой он ненавязчивый и приятный мужчина, но никаких сильных потрясений эта связь в ней не вызывала. Несмотря на это, ей приходила иногда в голову очень сумасшедшая мысль о том, что можно было бы даже выйти за него замуж: так он влюбленно и преданно смотрит на нее, так радуется, когда удается ей угодить, так готов на большее, на еще большее, и еще, и еще. Мысль, конечно, вполне сумасшедшая – ни с того ни с сего бросить мужа, развод, ребенок, родители, суд, и все такое, и при этом еще никакого безумства любви, просто так – взять да и сделать, а что, может, как раз в этом и будет ее счастье – вот он говорит, поедем туда, поедем сюда, ребенка отдадим в лучшую что ни на есть школу, буду растить девчонку высоко грамотной и сознательной, а уж винища там у них, в этом Кишиневе, фруктов и винограду, солнышко, не в этом, конечно, счастье, хотя черт его знает, в чем оно, вон с тем, в Москве, любовником, уж такое, казалось, счастье, а все, пых и нету, поминай как звали, муж, конечно, грех жаловаться, он и любит ее, и все, а тоже иногда попросишь о какой-нибудь малости, пускай даже немножко роскошь, пускай перед получкой, не может же молодая женщина все только, что разумно, и никаких, никаких особенных радостей, пока еще она молода и хороша собой, хоть что-нибудь такое, этакое, что-нибудь, нет, только знай – дом, работа и один раз в году отпуск, только и погулять…