Дорога долгая легка (сборник)

– Да, да, представляю… – улыбнулся младший из писателей, хотя, честно говоря, подобная фигура главного показалась ему фантастической. – Что же дальше?

– Мы стали думать, как это сделать. Я решил, что нужно ей придумать историю, как говорят англичане, лайф-стори. Вы видели у меня на полке корешки, габриаты? Не видели? Не важно. Мы придумали ей псевдоним. Де Габриак. А позднее еще имя – Черубина. Красиво, верно?

– Очень красиво, – сказал младший из писателей, а старший только скривился.

– Но имя еще полдела или даже меньше. Мы сделали Черубину страстной католичкой…

– Кем? – фыркнул старший из писателей.

– Католичкой! – с энтузиазмом подтвердил кудрявый человек. – Дело в том, что католицизм как тема еще не был тогда использован в Петербурге…

– Это и самому Гончару с рук не сойдет, – буркнул старший из украинцев, а младший сказал:

– Так, так, что дальше?

– Мы решили внести в стихи побольше Испании. Нужна была преступно-католическая любовь к Христу… И вот Маковский получил первое письмо со стихами. Вокруг письма витал аромат тайны и дорогих духов. Это было письмо аристократки… Вы бы видели, что творилось с Маковским. Я-то видел.

– Подействовало? – спросил молодой, улыбаясь мечтательно.

– Еще как!

– Здорово! – воскликнул молодой.

– У ворот Егоровых… – сказал старший с досадой. – А вы, собственно, о каком издании рассказываете? – обратился он к кудрявому, но, странное дело, кудрявого уже не было на берегу.

Тогда старший из письменников с неудовольствием взглянул на младшего и сказал:

– А вам, молодой друг, бдительности надо побольше. Бдительность нигде не мешает…

* * *

В сущности, подумала Марина, это не так плохо, что они оказались сейчас не одни на «их скамейке», стоявшей у самого ограждения, лицом к морю. Во всяком случае, Марина была рада этому – пусть видят все, кому не положено знать больше, что у них с Евстафенкой дружба, просто хорошая дружба, содружество поэтов. А кому положено, и так поймут, что к чему, – и задохнутся от зависти. И еще другие кое-кто поймут, что с ней больше нельзя как с девчонкой, которая должна кланяться из-за каждого паршивого стишка, всего-то десять строчек, делов на десятку, а разговоров, разговоров: там поправь, здесь поправь, тут не по-русски, там некрепко сделано, а тут еще и не по большому счету – какой они хотят счет на десятку… Марина с достоинством осмотрела соседей по скамейке: какие-то дикари-отдыхающие, тоже мне богема, много теперь толчется полуинтеллигенции в Коктебеле, примазываются к писательской славе. Этот дикарь был типичный образчик: рубаху какую-то нацепил до пят, – босой, тоже мне мальчик-хиппи, так и сам Евстафенко небось не решится выйти, а уж ему все можно. Бабешка у него серенькая, невидная – Марина глазами указала на нее Евстафенко, чтобы он посмотрел (странно, что он смотрит так долго, дольше, чем требует чувство юмора или приличие, что уж он там углядел, интересно – серенькая такая мышка, пройдешь – не заметишь, будто и нет человека…). Сосед их вдруг заговорил (боже, какой прононс, какой выпендреж, черт-те что, можно подумать: сливки общества).

– Я думаю, вы можете прочесть, Лиля. Раз стихи написаны, они существуют уже не только для вас или для меня… К тому же, – он сделал довольно элегантный реверанс в сторону Евстафенки и Марины, – здесь ведь живут писатели.

(«Что за идиот… – Марина прикусила губу. – Ну хорошо, меня он не знает, но Евстафенку-то должен. Откуда их набежало всяких, о Господи…»)

– Да, мы поэты, – сказал Евстафенко с достоинством. («Боже, как просто он держится, такой человек, ведь мог бы…»)

– И вы тоже? – Серенькая мышка с нескрываемым любопытством разглядывала Марину.

(«Ну да, баба она и есть баба, никогда другой женщине красоты не простит».)

– Непохоже? – Марина криво усмехнулась. – По-вашему, мы должны быть какие-то особые люди, похожие на монахов…

– Нет, – сказала та, кого звали Лилей. – Просто путь искусства – путь избранных людей, умеющих претворять воду в вино… – Глубокий голос ее дрожал, и Марина заметила, что Евстафенко смотрит на нее неотрывно.

– Хорошо сказано, – кивнул Евстафенко.

– Я всегда преклонялась перед этими людьми, – продолжала Лиля робко, словно извиняясь, и вдруг обернулась к Марине. – Прочтите вы что-нибудь… Я так робею. Сначала вы…

Евстафенко тоже обернулся к Марине («Наконец-то соизволил…»), сказал серьезно и просто:

– Почитай. У тебя прелестные стихи.

Марина не решилась читать взрослое и экспериментальное, черт его знает, кто эти плебеи и что они поймут. Она решила прочесть самое надежное, апробированное, детскую «Собаку-абаку». В этом был еще и чисто женский расчет: она знала, как нравится Евстафенке, когда она становится этаким огромным грудастым ребенком.

– «Собака-абака», – сказала она громко и убедительно, как тысячу раз говорила с эстрады дворцов пионеров и детских садов.

Жила была собака, огромная абака,

И поднимался в небо ее огромный хвост.

Он поднимался в небо и даже выше неба,

А дать бы бедной хлеба,

Он вырос бы до звезд…

Марина кончила и удрученно посмотрела на соседей. На черта она читала им? Как это могут понять люди, которые так далеки от поэтического подвала на Каланчевке, от блистательных эротических абсурдов Алены Гвоздиловой, от пародий Шапировского, от матерных импровизаций Мылина, наконец, от ее собственного голодного послевоенного детства? Для таких людей пропадают все нюансы, тонкий и абсурдный юмор, пусть бегут Доризо читают и Юлию Друнину, туда им дорога. Вон, гляди, как они растерялись оба…

– Да-а… – сказал толстенький сосед и снял запотевшее пенсне («Боже, еще и пенсне нацепил, с таким рылом – и пенсне, чего только плебеи не придумают, чтоб поближе к нам, к интеллигенции»). – Женская лирика… она всегда была… менее обременена идеями… («Боже, а язык-то какой канцелярский, профорг, наверное…»), но более глубока…

Серенькая мышка в упор посмотрела на своего друга, и он стушевался еще больше. Потом нагнул голову, словно собираясь бодаться, надел пенсне и сказал:

– Что ж… для меня всегда было идеалом («Господи, да кто ты такой, чтоб судить…») и в неценном найти ценное, и в неудачном открыть тайну неудачи… чтобы помочь… – Он закончил совсем тихо, так тихо и виновато, что Евстафенко пришлось подбодрить его.

– Ничего, ничего, валяйте, – сказал Евстафенко, но тут Марина крепко сжала его колено, и он понял, что ему пора выручать ее. – Ну а что, собственно, вы? – сказал он с молодым задором, за который так любили его на больших комсомольских стройках. – Вот вы! Может, вы почитаете свое… – Он обращался к серенькой мышке, и она вся сжалась, затрепетала, собралась в комочек, и оттуда, из комочка, донесся едва слышный, трепещущий голос, который после первой же строки стал слышнее, и глубже, и еще трепетней:

С моею царственной мечтой

одна брожу по всей Вселенной,

с моим презреньем к жизни тленной,

с моею горькой красотой…

(«Боже, какая наглость, чья бы корова мычала, и эта, доска – два соска, ни сиси, ни писи, тоже о своей красоте, – вот уж Богом обиженная, занималась бы арифметикой в начальной школе, и ведь уверена, что найдутся мужики, которые – куда вообще мужики смотрят, верно говорят, что только захотеть, всегда их может убедить та, которая в себе уверена…»)

Но спят в угаснувших веках

все те, кто были бы любимы,

как я, печалию томимы,

как я, одна в своих мечтах.

(«Ишь как Евстафенко на нее уставился, сейчас оставь их одних – и понеслась. И стихи какие-то бесконечные, она думает, что Марина, мол, встанет и уйдет, черта с два. Сапожников теперь еще часа два с Глебкой по Карадагу прошляется, так что никуда я не пойду, не для тебя столько труда загублено, не думай, голубушка».)

И я умру в степях чужбины,

не разомкнув заклятый круг.

Голос Лили дрогнул, перешел в едва слышный шепот:

К чему так нежны кисти рук,