Третье дыхание

– Во вторник в Москве, в той же конторе. Вношу?

– Спасибо тебе.

Кормилец! Это я уже потом произнес, бросив трубку. Я еще за Париж его не поблагодарил (подарю ему Эйфелеву башню), а он мне уже Африку на подносе дает. На деньги, в Париже сэкономленные (как это ни кощунственно звучит), месяц можно прожить (не в Париже, разумеется), а на полном отказе от восточных нег и африканских страстей, глядишь, и перезимуем. А они тут пока помаются чуток. С голоду не умрут – денег оставлю. А дальше уж их дело. Если с ума окончательно не сходить – жить можно. К бате надо зайти. Вдохнуть бодрости. То ли самому вдохнуть, то ли вдохнуть в него. Вошел в его комнатку, снова руку ему на плечо положил. Он в этот раз как-то вяло прореагировал.

– Ладно, отец, – пробормотал я, – сейчас… Нонна немножко успокоится, и мы с тобой в харчевню какую-нибудь сходим поедим.

Батя похлопал теплой ладонью по моей руке. Тут вдруг распахнулась дверь и явилась Нонна: волосы растрепаны, глаза горят, выпяченная вперед челюсть крупно дрожит.

– Так, да? Для чего это я должна успокоиться? Что вы задумали тут?

Сейчас вцепится!

– Да Нонна, ты что? Ты и так спокойна. Ты не поняла. Просто хотим с отцом в какую-нибудь харчевню сходить. Раз ты есть не хочешь. А то я уезжаю скоро тут…

Мимоходом сообщил главное.

– …надо, чтобы он на всякий случай знал… где подхарчиться. И все! – Я глянул весело.

– Когда ты уезжаешь? – пробормотала она, опускаясь на стул.

– Да через неделю примерно, – беззаботно сообщил я. – Продержитесь?

Нет ответа…

Так что же? Не ехать? А что же осталось мне? Сумасшедший дом?

Альтернатива – могила. Еще одной порции протухшей долмы, как сегодня, не выдержу. Сомру. Перед глазами плывет все, двоится. А так, может, спасусь?

Все! Захотят выжить – выживут. Денег оставлю им. Тут новая волна рвоты поднялась во мне. Печатая шаг, четко прошел в уборную, уверенно сблевал. С прежней жизнью покончено!

И вот настал вечер отъезда. За окнами – тьма. И лампочки светят тускло. На столе – французские сыры.

– …Вот так, – заканчивал я тяжелую беседу. – Забыла фактически ты меня – какой я есть на самом деле. Не нужен я больше тебе… в конкретном виде!

– Да что ты, Веча! – Она подняла глаза. – Да я за тебя… кому хочешь горло перегрызу!

– …Мне, например, – я усмехнулся.

– Да что ты, Веча! – закричала она.

Мы обнялись, и снова чьи-то слезы – то ли мои, то ли ее – щипали скулы.

Потом – уже из Москвы ей звонил.

– Ну как ты? – спросил.

– А я тут умираю, Венчик, – тихо произнесла.

– Ну-ну! – грозно пресек эти настроения.

Молчит. Плачет? Во как кончается жизнь.

– Так что… в Африку мне не ехать?

– Ну почему, Венчик? Ты поезжай! Если ты хочешь – ты поезжай!

“Хочешь” немножко не то слово.

– …а я уж тут… – Снова умолкла.

– Отлично! Договорились! – на бодрой ноте закончил я.

А то если начнешь таять, растаешь до конца.

Глава 4

Когда я летал за границу в советские времена, рядом сидели только проверенные товарищи: вдумчивые, интеллигентные, многие – в очках, большинство – в бородках. Сейчас – с ужасом оглядел салон: какое-то

ПТУ на взлете! Дикая публика. По-моему, даже не понимают, куда летят. Сосед мой, бритоголовый крепыш, посетив туалет, на место к себе пролез прямо по моим плечам, в грязных кроссовках.

– Э! А поаккуратней нельзя?

– А по рылу, батя? – сипло произнес он.

Да, трудно жить в новых условиях! Перед моим отъездом Кузя сказал:

– Там еще один тип от нас будет… Ну, ты поймешь!

Вроде я понял!

– …ты постарайся как-то… уравновесить его!

Ну и работа пошла! Таких вот “уравновешивать”? “Уравновесишь” его!

Вскоре он захрапел – и даже солнце Африки, ворвавшись в иллюминатор, не разбудило его: таким и солнце до фонаря.

Поэтому я был потрясен, когда в Каире, на пленарном заседании, посвященном альтернативному топливу, после того как я прочел свое эссе “Сучья” (как костер из сучьев под окнами больницы спас меня), тип этот кинулся ко мне:

– Во где встретились-то! Я ж тоже на сучьях торчу!

Потом нас на пирамиды возили – такая жара, что я только высунулся из автобуса кондиционированного – и обжегся буквально и сразу обратно залез. Смотрел через стекло, как полицейские в черном, с белыми нарукавниками гоняют какого-то всадника без лицензии, кидая камни в него. Тот ловко уворачивался, сползал набок с лошади (другую лошадь держа под уздцы), хватал с земли камни и в полицейских швырял. И одновременно к туристам подскакивал, предлагая их прокатить – под градом камней. Полицейские отступили вроде – потом вдруг на белых верблюдах появились, стали дикого того всадника теснить. Господи! – с тоской смотрел я на них: мало мне своих тревог, еще эти добавим?

Тут Боб, мой друг-крепыш, влез в автобус.

– Вообще какой-то отвязанный народ! – кивнул через окно на дикого всадника, который, прорвавшись через полицейских на верблюдах, пожилую японку на лошадь посадил. Коллеги наши послушно в пирамиду лезли, в гигантский этот гроб, а мы с Бобом снова вместе оказались, не захотели “гробиться”. Ночью в притон какой-то пошли. Был там полумрак – а танец живота, дребезжа монетками на талии, исполнял почему-то мужик, что нам не понравилось.

Потом нас всех на море отвезли.

Утром лежал я перед отелем, на плотном песке, и глядел, как смуглый смотритель пляжа кормил ибисов (аистов по-нашему). Белого и черного.

Как ангелы, они хлопали крыльями за его спиной, а он входил в прозрачную воду на тонких ногах (таких же почти, как у птиц) и, наткнув на крючок какую-то крошку, кидал леску, свернувшуюся кольцами, и почти сразу выдергивал. И в воздухе мелькал серебристый язычок – пойманная рыбка. Он отцеплял ее от крючка, брал в темный кулак с желтой ладошкой, заводил его за спину и разжимал. Один ибис

– строго по очереди – делал грациозный шаг и склевывал рыбку.

До бесконечности нельзя на это смотреть – надо идти звонить.

Ну и мороз, кондиционированный, в этой будке, в знойной-то Африке!

– Алло! Алло!.. Отец?

Чье-то сиплое дыхание… На грани вымирания они, что ли?

– Алло… – голос отца, но абсолютно безжизненный.

– Ну как вы там?

Пауза. А вдруг все нормально у них? Делает жизнь подарки? Нет? Что он молчит так долго? Тут каждый вздох – цент!

– …Плохо, – чуть слышно произнес он. – Ты когда приедешь?

А сам он пытался что-то улучшить? Он мужик или нет? Или главное для него – “сына порадовать”: мол, бросил ты нас!

– Что значит “плохо”? – домогался я. – Как Нонна?

– Нонна… не поднимается, – вяло ответил.

– Что значит – не поднимается?! – орал я.

– Что ты орешь. Приезжай и посмотри, что это значит.

– Так Насте позвони! – закричал я.

– …Хорошо, – абсолютно безжизненно ответил. Потом вдруг слегка оживился: – Так Настя тут.

– Тут? Так чего ж ты?! – (На хрена мы тут деньги роняем?) – Давай ее!

После долгой паузы трубка брякнула. Хорошо, что не на рычаг ее положил! Удалился с задумчивой трелью в штанах. Хорошая слышимость!

– …Алло! – трубку наполнил наконец мощный голос дочурки.

– Здорово! – жизнерадостно произнес я. Раз дезертировал – то надо уж изобразить радости Африки. – Ну как там у вас?

– У нас все плохо! – (Хоть бы голос убавила – зачем вещать на весь мир?) – Мамулька полностью вырубилась: уверена почему-то, что ни в какой не Африке ты, а в квартире напротив. Выбегает, орет! Пришлось

Стаса вызвать!

– …из больницы, что ли?

– Ну а откуда ж еще?!

Тоже, похоже, не совсем уравновешенна!

– Говорит – срочно надо ее…

– В больницу?

– Ну… – Настя понизила голос: – Она рядом тут…

– Вен-чик? – вдруг донесся голосок Нонны. – Так дайте же его мне!

– Лежи! – рявкнула Настя. -…Она под капельницей у нас.

Господи!

– Ну ты не волнуйся, отец! – заговорила Настя наконец бодро. -