Резиновый бэби (сборник)

– Скажите... – Следователь аккуратно отложил дневник, поднял глаза на мужчину, но тот продолжал смотреть на тетрадь, как на что-то необыкновенно важное. – А до того, как это произошло... Какая она была? Тихая?

– Нет. До... Она была очень веселая... Любопытная такая. Смеялась много... Чуть шаловливая даже... Мы как-то останавливались с ней в гостинице. Гостиница огромная, посреди поля, вокруг ничего абсолютно нет... Шикарная, в старинном доме, с антикварной мебелью и кондиционером, вставленным в окно. Ночью ей стало душно, и она попыталась открыть окно, но почему-то это у нее никак не выходило – там торчали какие-то, как она сказала, «подозрительные винтики». Я ей говорю – ты их не трогай, а то что-нибудь отвалится... Спокойно так. А она и слышать не хотела... «Мне же душно!» А я опять объяснять, что ничего откручивать не нужно! В момент, когда закончил фразу, она уже открутила последний, и во двор гостиницы со страшным грохотом упал кондиционер. Бабахнул, и тишина... Она высунулась в окно в пижаме и долго на него смотрела... Повернулась жалостливо так ко мне: «Его забрать нужно, слишком ему там одинокого на газоне, и дождь пошел»... Потом я его нес, сначала по двору, под дождем, а потом по роскошной лестнице наверх, в номер. Включили в сеть – работает. Утром она, дрожа от страха, поведала эту историю администратору, подсчитывая в уме, во сколько нам это обойдется. А они хохотали! Вся гостиница! И она тоже! И извинялась! И они извинялись... Со стороны, думаю, было смешно... Они нам даже предложили переехать в люкс, чтобы загладить вину!

– Да...

– Шутить любила... Помню, когда в гости приходил мой отец, она всегда включала альбом Марты Уэйнрайт – I know You're Married But I've Got Feelings Too [4]. И подпевала тоненьким голоском... Отец ее обожал... Но его нет вот уже три года...

– Как долго вы работаете в этом кафе?

– В «Ла Таззе»? Ну... Уже полтора года...

– Почему вы решили, что она странная?

– Ну... Это, понимаете, как-то видно... А потом, однажды она попросила молока...

– И что в этом странного?

– В этом, конечно, ничего... Но когда я ей его принес... В таком... ну, как полагается, большом стакане... Знаете, такие высокие... Она попросила его разлить по двум бумажным...

– И вы?

– Я унес этот стеклянный и разлил по двум бумажным... И принес ей. А она сказала, что это просто тяжело для нее, и так посмотрела странно...

– Это все?

– Нет. Иногда она сидела так ужасно... Локти на столе, и мизинцами растягивает в стороны рот. Так дети делают... Когда им скучно... Страшно смотреть... Посетители боялись.

– Сначала сестра ничего не говорила вообще. Долго. Ну, я не помню точно, но несколько недель... Может, месяц.

– Как вы думаете... Она боялась чего-то?

– Нет. Я бы не сказала... Было ощущение, что ей все равно.

– Но она же реагировала на ваши вопросы?

– Нет, сначала нет. Будто не слышала. Обратишься к ней – а она даже не посмотрит на тебя. Может, и не слышала... Хотя врачи говорили, что у нее все в порядке.

– Плакала?

– Нет. Сидела и в окно смотрела почти всегда. И гулять ходила. Ей очень гулять нравилось... У нас парк недалеко. Она могла там, по-моему, всегда находиться. Домой идти не хотела...

– Как вы думаете, она не могла бояться мужа, например?

– Нет. Она совсем не выглядела напуганной. Она именно дома не любила... Внутри быть... А потом стала откликаться... Особенно когда позовешь ее гулять, она сразу идет...

– Может быть такое, что она что-то там искала? Или хотела кого-то встретить?

– Нет. Вряд ли... Она могла часами рассматривать цветок, кору или каштан на земле... Воду... Там пруд у нас, ряской затянутый... Так вот она на эту самую ряску могла смотреть бесконечно. Потом писать нам начала – однозначно очень... Про тот злополучный день написала, что ничего не помнит. Все будто стерлось... А потом, уже позже, начала говорить. Но тихо-тихо и очень мало. Однажды она сказала, что вспомнила все, что случилось, – но говорить сейчас об этом не в состоянии. Мне казалось, что почти все встало на свои места. А потом позвонили родители и сказали, что возвращаются с дачи... И она поехала к ним в квартиру мыть окна... А потом ее нашли, она лежала под домом... Разбилась... Конечно. Десятый этаж...

– Мыть окна?

– Да, она любила мыть окна. Ей нравился запах этого средства... Как его... «Method Glass Cleaner» – она всегда его покупала. Ей нравилось стекло. Она называла его: неподвижность в движении... Ничего не задерживает – все пропускает... Она говорила, что и мы должны...

– Вы говорили, что изменились ее отношения с мужем. Что вы имели в виду?

– Да, она будто перестала его замечать... Вся жизнь у нее поделилась на жизнь до и после. Она сама так говорила: «До и После». И мы так говорили...

– Все-таки вы узнали, что с ней произошло?

– Нет.

– Ничего?

– Только косвенные догадки...

– Например?

– Врач сказал, что ее, скорее всего, тащили за руки... Оттого на предплечьях эти ужасные синяки... Может, ее пытались затолкать в машину... И она ударилась лбом... А может, ее увозили, а потом выкинули, и она лбом ударилась при падении.

– Врач проверял ее на изнасилование?

– Да. Она не была изнасилована.

– Почему, вы думаете, она потеряла интерес к мужу?

– Она почти ко всему потеряла интерес, и к мужу в том числе...

– Как долго они прожили в вашем доме?

– Около месяца... Да. Дней двадцать пять, наверное...

– И как бы вы описали ее состояние в то время?

– Трудно сказать... Ясно было только то, что более всего ее занимали вещи, не сделанные людьми. Она была счастлива там, в Шотландии. Она могла в холодрыгу часами сидеть у ручья и разглядывать что-то там на дне. Или на цесарок смотреть.

– На что?

– Это такие птицы. Они живут там у нас и ходят стайками. Они не летают и в такую мелкую серую полоску. Она могла часами на них смотреть. И потом иногда плакала.

– У нее была депрессия?

– Я бы так это не назвал.

– А что? Если вы говорите, что она часто плакала.

– Иногда казалось, что она плачет от счастья... Наверное, им не нужно было возвращаться в город...

– Сейчас уже нельзя ничего изменить...

– Я не могу понять, почему она это сделала.

– Да, мы никто не можем это понять...

Маленькая книжечка с колонками имен и цифр лежит на прикроватной тумбочке. Почерк мелкий, аккуратный – никаких помарок. Следователь сидит на кровати, качает босыми ногами, чиркает вытянутыми пальцами по домашним тапочкам. Рукой прижимает к уху телефонную трубку.

– А что она любила?

– Всякую всячину...

– Что, например?

– Ну... Многое... Но Послеона любила цвета...

– Цвета? А можете вспомнить, какие цвета?

– Могу даже прочитать... Она мне писала... Так... Вот здесь. – «Теплые тона серого, цвета кофе и горчичных зерен, моркови с молоком и чуть разбеленного желтка».Она и до того любила ковры, камни, всякие глиняные примитивные скульптурки, но не крашеные; шкатулочки всякие, цветы пустынные, знаете, толстенькие такие, которые воду в себе хранят... Она говорила, что они как животные... Но не кактусы. Но Послеона будто поняла что-то... И видела все не так и говорила, что красота ее убивает...

– Убивает?

– Ну в переносном смысле... Говорила так, будто ее слишком много...

– Понятно.

– А в конце она больше всего гулять любила... В парке... Там, где озеро. А дома, все разглядывала тряпки...

– Вы имеете в виду одежду?

– Нет, драпировки... Индийские сари, японское кимоно у них было... По-моему, ее отец привозил из поездок. Но в последние недели все как-то обострилось... Она все время говорила про цвет... Не могла найти старую книгу гравюр Судзики Харунобу. Очень переживала... Еще карты... У нее все стены были ими завешаны... Так она их поснимала... И часы...