Экватор. Черный цвет & Белый цвет

— Нет-нет, — замахал Журавлев. — Сидите. Вот мой помощник, он Вам сейчас поможет нацепить микрофон.

— Разматывай, — бросил мне Сергей. Вот как, и он перешел на «ты», заметил я про себя и стал суетливо разматывать провода, которые у меня были в руках. Вернее, единственный проводок, на одном конце которого был разъем, а на другом — я только сейчас заметил — небольшая, размером примерно с копеечную монету, круглая сетчатая головка микрофона.

Сергей ворковал с черной красавицей по-английски и периодически переходил на русский.

— Цепляй вот это к ней, — указал он на зажим, на котором крепился микрофон. Зажим был похож на крокодилью пасть, и, как я узнал позже, журналисты так и называют его «крокодильчиком».

— А куда цеплять-то? — спрашиваю.

— Куда хочешь, только поближе ко рту. И спрячь провод куда-нибудь, а то в кадре она по-идиотски будет выглядеть.

Легко сказать «спрячь». Прекрасную черную грудь обтягивала только красная футболка из какой-то блестящей ткани. Под футболкой угадывался сладкий барельеф сосков. Сергей увидел, что я замешкался.

— Вот-вот, под футболку и засовывай!

Два раза предлагать мне не стоило. Я пододвинулся к девушке и сказал на английском:

— Просуньте это под футболкой.

— Я, пожалуй, не смогу. Сделайте сами, — и она, улыбнувшись, расправила плечи. Мощная конструкция ее бюста слегка поднялась вверх. Я принялся суетливо просовывать микрофон под футболкой и чуть было не потерял сознание от ее французских парфумов. Ах, как заманчиво они пахли! И от желания обладать этой девушкой у меня просто свело... Ну, не буду говорить, что там у меня свело! В общем, захотел ее, и точка. Когда моя рука под футболкой коснулась ее груди, она усмехнулась. Я попытался резко убрать руку, но в итоге из-под блузки вывалился проводок с микрофоном, с таким трудом туда помещенный. Тут девица просто расхохоталась.

— Ваш ассистент, видимо, давно не общался с женщинами, он весь вибрирует! А ведь здесь женщины не проблема, — сказала она Сергею, подмигнув.

— Он расист, — выдал вдруг Журавлев. — Трахает только русских.

Идиот, тупой, самовлюбленный идиот! Моя правая рука, та самая, которая шарила на груди у африканки, сама по себе взлетела и понесла внезапно сформировавшийся кулак в лицо журналиста. К своему четвертому десятку я уже научился бить морду.

— Сережа, — сказал я спокойно падающему в монровийскую пыль телу. — Не надо хамить человеку, который может тебя убить.

Пока Журавлев отряхивался от пыли (ему в этом активно помогала красавица — «шоколадка»), я был уже в машине и ехал в Сприггс. Стало попросторнее и, кажется, попрохладнее. Во время всей этой сцены ни у одного из моих спутников не дрогнул ни один мускул на лице. Лоснящиеся от пота лица, черные и влажные, как у джазовых музыкантов, невозмутимо глядят в лобовое стекло. Рука одного из них вернулась в прежнее положение, повисла плетью из окна. В боковом зеркале дрожала Монровия и две фигуры на фоне белого кабриолета, мужская и женская.

Разгрузка шла медленно. Я слишком хорошо знал этот крымский экипаж, который на своем «ане» вот уже пять лет таскался по Африке из одной горячей точки в другую. По документам грузовой «Ан-26» принадлежал какому-то заводу, но, видимо, его давно уже списали со счетов. Он был известен тем, что однажды над Замбией у него отказал левый двигатель, и машина чуть не рухнула в сельву. Командир экипажа постоянно треплется об этом случае, делая рекламу своему сверхнадежному самолету, мол, посмотрите, какая замечательная у нас техника — летает даже на одном двигателе. Я никогда бы не взял этот «борт» себе, да он и не был моим, просто в тот момент в Душанбе, откуда везли груз, крутились ЦРУшники под видом дипломатов, и все тот же Манюк меня об этом заранее предупредил. И тут же сказал, что может подсуетить вполне нормальный «двадцать шестой». Груз обычный — пятьсот единиц АК-74 со складов, перешедших под юрисдикцию Таджикистана, остальное — боеприпасы к ним да около тонны смазки для БТР-80, которые, как говорили, Тайлер купил у ливийцев. Я-то «бэтэров» не видел, но ради любопытства заглянул в блокнот министра обороны, а потом лично уточнил номенклатуру моего заказа. Интересно все-таки узнать, кто собирается мне перейти дорогу. Чарли-то мне клялся в том, что любит меня всем сердцем и надеется только на меня, если завтра война. А если нет, помнится, спросил я его полушутя во время очередного приступа президентских клятв. И он мне ответил вполне серьезно: «А если нет, то будем диверсифицировать источники поставок. От тебя автоматы, от кого-нибудь другого патроны.» И вот он настал, тот самый момент диверсификации. Я этого боялся больше всего. Причем, боялся не потому, что темпераментные и изменчивые, как ветер в мае, либерийцы, могли меня просто подрезать среди ночи по одному только мановению левого мизинца Чарли-боя. Я знал, да-да, знал — стоит мне потерять Либерию, как рассыплется с таким трудом собранная моя коллекция этих «горячих точек», моих нестабильных рынков. Потеряй я Либерию, как я расплачусь алмазами с иорданцами? А их не интересуют деньги, у них вся финансовая система под контролем Штатов, им алмазы подавай. Не будет иорданцев, завалится контракт с кубинцами. Флоридскими, конечно, а не теми, что на Острове Свободы. Кубинцы — это кокаин. Нет автоматов — нет и порошка. А не будет кокаина, то нечем будет расплатиться с Европой. И вот тогда меня разберут на запчасти, продадут на органы в уплату неустойки или съедят. Причем, в прямом смысле. Я не хотел, чтобы меня съели.

— А-а-а, торговец смертью! Ну, здорово, Андрей Иванович, — это выскочил из самолета рыжий командир Арам Левочкин. Его отец, как и мой, тоже был военным. Он служил в Ереване и по уши влюбился в местную красавицу, армянку чистых кровей. Вот она и убедила мужа в том, что если фамилия парню досталась по отцовской линии, то имя должно быть в наследство от родителей матери. И в результате типично советской межнациональной любовной истории появилось такое странное сочетание имени и фамилии.

В отличие от своих родителей, Арам Левочкин был отвратительным, но потрясающе везучим типом. Он любил деньги, любил зарабатывать, но не любил работать. В Мелитопольском полку наибольшее количество летных происшествий было на его счету. Все это, конечно, были мелкие провинности, но как-то, в начале девяностых, по-моему, в ноябре, он смешал зимнее и летнее топливо. Его самолет заглох всего на несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы машина рухнула на небольшой поселок. Тогда погиб весь экипаж, а Левочкин отделался легким испугом и вывихом большого пальца правой руки — он зацепился за штурвал. Арама, конечно, попросили уволиться, даже отдали под суд, но он, видимо, пригрозил своим работодателям, что расскажет о том, какие грузы доставлялись его самолетом и куда, и его признали невиновным. Отправили куда-то в Крым, в частную компанию «Пятый океан», и он с «Ила» пересел на «Ан». Бог ты мой, какой грязный это был самолет! В грузовом отсеке, сколько помню я этот «борт», постоянно каталась перевернутая консервная банка с окурками. В начале полета в нее наливали воду, чтобы тушить окурки, а к концу, набитая бычками доверху, она падала на пол, бычки высыпались, усеяв весь рифленый пол, а вода, потемневшая и загустевшая, как смазка, растекалась коричневыми лужами и издавала страшно зловонный запах. Удивительно, что это повторялось из рейса в рейс, и окурки зачастую так и оставались на несколько месяцев лежать на грязном полу. Но это еще ничего. Арам Левочкин верил в свою планиду и соглашался летать на самолете, даже если ресурс двигателя был давно уже просрочен. Правду следует сказать, планида его не подводила.

— Здорово, Арам, как долетел? — формально спросил я пилота.

— Неплохо. Летели через Болгарию, запросили нас о грузе. Так я им ответил, что везем товары сельхозназначения для народного хозяйства, — и рыжий пилот рассмеялся.

— Да, неплохо выкрутился, — говорю.

— Мне бы за смекалку премию. — Арам перестал улыбаться.