Софринский тарантас

— Все, все, больше, она, наверное, не поднимется…

В операционной было прохладно. Но я готов сорвать с себя халат, до того мне жарко. Пот заливал лицо: Он солил и разъедал мне губы.

«Лучше бы я сейчас умирал, чем она…» — в каком-то ожесточении, граничащем с бессилием, подумал я. Вцепившись руками в край операционного стола, я продолжал вдыхать больной воздух. Вот уже самопроизвольно упала под стол и повисла в воздухе ее левая рука. Анестезистки рядом не было. Выбежав в предоперационную комнату, она, плача, вскрикивала по-бабьи:

— Ох, господи!..

Краем глаза смотрю на часы. Скоро будет пять минут. Осталось несколько секунд.

«После четырех минут заканчивается действие препаратов, расслабляющих дыхательную мускулатуру. И все мышцы, вновь сжавшись, должны помочь мне. Только бы не прозевать этот момент. Их сжатие, а моя подача кислорода должны «завести» больную, и тогда до оживления останется мизерный шаг…»

Я уже не замечал, как за моей спиной подключили запасной баллон. Как слесарь ругался и материл неизвестно кого. Он был в операционной в мохнатой шапке, на шапке был грязный снег, но хирург не ругался на него, он только просил:

— Скорее, скорее…

Когда прошло шесть минут и я уже совсем обессилел, женщина вдруг задышала сама.

Хирург успокаивал меня, хвалил. Анестезистка, что-то ласково шепча мне на ухо, заботливо растирала мне спиртом лоб. В руки дала несколько спиртовых шариков, чтобы я их нюхал, а я их уронил. Женщина, раздышавшись и придя в себя, поглядывала по сторонам и не понимала, что вокруг нее происходит.

— Готово… — сказал слесарь и, посапывая, приоткрыл редуктор на всю мощь. Шланги дернулись, кислород пошел. И маска, подтравливая, напряглась, поползла по скатерти вниз.

У нас не оставалось времени для рассуждений. Оказывается, кислород в баллоне, из которого питалась аппаратура, был, только почему-то не было его в трубопроводе, подходящем к моему аппарату. Так и не выяснив, в чем причина, пришлось взять кислород из запасного баллона, который был установлен тут же, в операционной, в метре от моего аппарата, и подсоединен, минуя трубопровод, напрямую.

Хирург быстро помылся. Операция ему была знакома. И он провел ее мастерски. Это его умение на некоторое время отвлекло меня от страха за случившееся, который продолжал держать меня. После операции, когда хирург, пригласив меня в ординаторскую, пошел готовить чай, ко мне зашла в предоперационную анестезистка и, испытующе посмотрев на меня, сказала:

— И зачем вам эта универсальность? Тем более анестезиология. Не знаю, как вас, но меня до сих пор всю колотит… — Она сняла косынку с головы и добавила: — Не знаю, как вы, но я с завтрашнего дня ухожу в поликлинику.

И слезы вдруг как хлынут из ее глаз. Еле успокоил я ее. Хотя мне самому так хотелось, чтобы меня кто-нибудь успокоил.

На другой день я взял у заведующего отделением недельный отпуск за свой счет.

А вскоре выяснилась и причина неожиданного исчезновения кислорода. Оказывается, внутри трубопровода, проходящего по больничному потолку, в труднодоступном, но продуваемом морозным ветром участке образовалась неизвестно от чего внутри влага, которая, моментально превратившись в ледышку, перекрыла доступ кислорода в мой аппарат.

Пришлось заново заменить и утеплить трубопровод. А по приказу главврача, на всякий случай, в предоперационной комнате был поставлен запасной баллон с кислородом. Ибо зима в то время была сорокаградусная.

Она приехала вечером, хотя все ее ждали с утра. Важные лица завалили звонками роддом, прося, чтобы все было сделано, как велено. Она поспешно вышла из длинной черной машины и, поздоровавшись с главврачом роддома, который тоже, как и все, дожидался ее с утра, деликатно поджала губы. А потом сказала:

— Пусть лучше мама с вами обо всем поговорит. Я устала. Да и тошнота меня замучила.

Мама была дама строгая, страшно влюбленная в себя и «вся из себя». Она; нервно пробуравив огненными глазами главврача, передала ему сложенную вдвое записку от какого-то «особого лица» и добавила:

— Здесь весь план действий… — И нежно притянув его к себе за пуговку на пиджаке, прошептала: — Обо всем этом никому ни слова. Не вздумайте сказать отцу. Если он узнает, сойдет с ума. Я сама, как видите, дрожу.

Ей было двадцать лет. И она очень была красива собой. Даже когда ее переодели в больничное и лицо ее стало рассеянно-удивленным, от ее тела все равно веяло какой-то необыкновенной упругостью и нежностью. Длинная шея и страстные пухлые губы говорили о том, что женщина она не простая, а таинственная. Не каждый имел право соблазниться на такую.

Она была студенткой. И не так велика была ее мама, как велик был папа. Говорили, что он был очень крупный военный начальник. Конечно, не радость, а горе привело эту девицу в наш загородный и, можно сказать, примитивный роддом.

Врачи и акушерки старались. Были введены лучшие медикаментозные средства. Ибо, чего греха таить, все мы прекрасно понимали, в какую сложную ситуацию попала эта молодая красавица. Если мы не поможем, кто же ей тогда поможет…

Главврач с ее матерью стояли за дверью родильного зала и, то и дело приоткрывая ее, настороженно смотрели на нас. Через полчаса лекарства подействовали, и начались роды. Беременная вдруг возбудилась, стала кричать, дергаться.

Наконец появился плод. Увидев его, мы так и ахнули. Родилась не мертвая, а живая девочка-мулатка. Она была недоношенная, голос был писклявый, и дышала быстро-быстро, словно в последний раз.

Ребенка увидела мать роженицы. Залетев в родильный зал без всякого на то разрешения, она закричала:

— Прикончите его сейчас же!..

Санитарки стали выводить ее из родзала. Тогда она кинулась к дочери:

— Кто отец?

— Его нет, — пролепетала та.

— Как?.. — удивилась мать.

— А вот так… — в огорчении хмыкнула дочь. — Их было несколько. — Как-то по-особому подчеркнуто произнесла она эту фразу, мол, она не с одним жила, а с несколькими, а нам показалось, что, использовав более звучную интонацию, она просто насмехалась над нами.

— Если отец твой узнает, он убьет меня… — захныкала мать. И, ссутулившись, вдруг сделалась очень жалкой и болезненной на вид.

Молодой роженице было все равно, случившееся ее не трогало. Она равнодушно смотрела на всех нас и не понимала, а может, не хотела понять, чего от нее все хотели.

Девочка-мулатка продолжала жить и через три часа, и через пять. Мы перенесли ее в палату для недоношенных. Здесь она пробудет ночь, а утром ее увезут в детский приемник.

Роженица уехала из роддома рано утром. С нами не попрощалась. Только мать ее просила и умоляла нас, чтобы мы ничего не сообщали ее отцу.

Через месяц я позвонил в приемник. Мне сообщили, что девочка жива и прекрасно себя чувствует.

Не всегда прекрасна врачебная работа. Бывают и горести.

Совсем недавно вызвали на дом ночью. Взволнованный голос сообщил по телефону:

— Спасите, человек погибает.

Узнав адрес, мы помчались что есть мочи. Когда едешь на такой вызов, то не до разговорчиков. Вся врачебная бригада напряжена. Внимателен взгляд и у шофера. Не отвлекаясь, он смотрит на дорогу, раскочегарив «уазик» на всю катушку.

Смотрю на часы. Полпервого ночи. В такое время только бы спать. Но ни о каком сне не может быть и речи. Образ умирающего человека перед глазами будоражит, зовет к себе, и ты полон желания спасти его.

Я оглянулся. Санитар и молоденький фельдшер ошалело смотрели на дорогу. «Скорее, скорее!..» — торопил их взгляд.

Наконец нужный дом. Мы все втроем поднимаемся на третий этаж. Нажимаем кнопку звонка. За дверью слышны пьяные возбужденные голоса. На некоторое время они утихают. Дверь открывается, и на пороге появляется женщина. От нее пахнет спиртным. Как-то неохотно пропускает она нас в комнату.

— Вызывали?.. — спрашиваю я. Но никто не отвечает. В комнате дым, полумрак, электрическая настольная лампа еле горит. Весь стол в бутылках.