Где ж это видано?!

По утрам, особенно после дождя, когда через распахнутые окна доносится запах земли, в чисто вымытом небе ярко сверкает солнце, из радиоприемника льются звуки, которым хочется подпевать, — например, мелодии из рекламных заставок, — казалось, что у нас есть все, что нужно для счастья. Отсюда были видны Пиренеи, находящиеся в трехстах километрах от нас. До самых гор тянулась голубоватая, как в географическом атласе, гладкая, как море в мертвый штиль, равнина, ограниченная стеной вечных снегов, купающихся в чистом кислороде.

По вечерам, после ужина, тоже бывало чудесно — мы играли во дворе. Развлечения мы выбирали в зависимости от того, что видели по телевизору: после матча Франция — Англия забивали друг другу голы, разыгрывали самодельными ракетками «Ролан-Гаррос» и на настоящих велосипедах устраивали себе «Тур де Франс». Но хотя мы неизменно побеждали во всех этих состязаниях, раз за разом громили англичан и первыми добирались до финиша, нас почему-то никогда не показывали по телевизору. Хотя все у нас было как надо: мы присваивали себе имена звезд, копировали каждое их движение, перенимали все их причуды, не хватало только болельщиков. Вот их-то у нас никогда и не было. Мы показывали отменные результаты, принимали любой вызов, ставки были высоки, но все напрасно, публика не шла.

Ну а поскольку выигрывать, когда никто не видит, не доставляет радости, за публику у нас была живая изгородь, и вечерами порой она довольно громко шумела, и шелест листьев напоминал гул толпы… Впрочем, когда мы не играли, она шуршала не хуже.

Самое удивительное, что мы слышали голоса комментаторов, все эти их привычные штампы, точь-в-точь как по телевизору, хлесткие формулировки, от которых у нас вырастали крылья, крики восторга, которые нас вдохновляли и удесятеряли наши силы, пока с кухни не раздавался другой голос, приказывающий идти домой.

Одно можно сказать с уверенностью: мама этих голосов не слышала. Она плевать хотела на все эти восторги, и за то, что весь день трудилась, она не ждала ни награды, ни благодарности, ни комментариев. Слишком скромная, чтобы быть чемпионкой, никаких высоких устремлений. Если бы все зависело только от нее, с нами бы никогда не случилось ничего замечательного: никогда бы о нас не заговорили, мы не стали бы известны на всю страну, и никогда, ни при каких обстоятельствах нам на голову не свалился бы «боинг».

Люди злы. Всякий раз как они видели нашу машину, старенькую «Рено R16», каких уж больше не делают, мы замечали, что над нами смеются. То ли их так смешила скорость, с которой передвигался наш драндулет, то ли то, что бабулю мы усаживали в багажное отделение за задними сиденьями и она невозмутимо восседала там в своем кресле, как на витрине. Но она всегда сама хотела сидеть именно там — чтобы видеть, как дорога убегает вдаль. Старуха и мысли не допускала о том, чтобы сесть впереди. Эти повороты, неожиданно возникающие прямо перед носом, летящие на тебя столбы, машины, мчащиеся по встречной полосе, — все это нервировало ее не меньше, чем какой-нибудь остросюжетный фильм. А вот когда повороты неторопливо уплывают назад, когда длинная лента дороги послушно разматывается из-под колес нашей машины — такая картина бабушку успокаивала. К тому же повороты у нас тут попадались очень красивые, затяжные, с перепадами высот, виражи, составленные из отрезков разновеликих окружностей, точно повторяющих рельеф, с обочинами, поросшими папоротником или боярышником, если только там не высилась сплошная стена дубов со сверкающими на солнце ярко-зелеными листьями. В общем, наши повороты — это тебе, конечно, не горный серпантин, но все равно впечатляют.

В тот день мы припозднились. Конечно, «Маммут» закрывается только в восемь, но учитывая, сколько нужно времени, чтобы все посмотреть, оценить новые поступления, мы опаздывали. В это святилище мы приезжали не столько для того, чтобы что-то купить, гораздо важнее для нас было просто пошляться, побродить по разным отделам, погрузиться в этот океан возможностей, повертеть в руках какую-нибудь вещь, представить свои ощущения при ее покупке. В принципе, именно так мы и узнавали цену вещам — по той дистанции, что неожиданно возникала при взгляде на ценник. В конце концов каждому доставалось, например, по чайной ложечке, чтобы кушать варенье не руками, а как полагается.

Наверно, забавно было ехать за нами следом. Преследователи оказывались нос к носу со старой каргой, не сводившей с них тяжелого взгляда, ее злобная физиономия дополнялась богатым набором жестов, которыми она по настроению одаривала встречных: палкой грозила тем, кто не держал дистанцию, отгоняла грузовики и уж ни в коем случае не позволяла нас обгонять.

При этом всякий раз, когда кто-то все-таки решался на обгон, мы заранее знали, что ничего хорошего из этого не выйдет, мы заранее знали, что он смерит нас злобным, любопытным или презрительным взглядом и даст залп грубых эпитетов, отчетливо произнесенных. Папа на это никогда не реагировал, не потому, что ему было все равно или он считал себя выше всего этого, а просто потому, что ничего не слышал. На самом деле ему было наплевать, что происходит на дороге. Пожалуй, именно его это заботило меньше всех. И, хотя он сидел за рулем и как бы контролировал ситуацию, по существу отец был таким же пассажиром, как и мы, в душе он оставался лишь наблюдателем. Чужие поля и знакомые дома, подрезка живых изгородей и стрижка овец — выставив в окно руку с дымящейся сигаретой, отец блуждающим взглядом окидывал привычные картины, лишь изредка поглядывая на дорогу — с тем только, чтобы убедиться, что она все еще под колесами. Наверно, именно такое настроение бывает у птиц, когда они пролетают над разными странами; они смотрят на расстилающиеся перед ними пейзажи просто потому, что у них открыты глаза, без малейшего интереса, но все-таки смотрят.

И все же по мере необходимости папа слегка поворачивал руль, когда машину подбрасывало на ухабе или слышался шелест гравия. Такими отстраненными бывают только командиры боевых самолетов или космических кораблей, которые берут на себя управление лишь в самых сложных ситуациях, но наш отец никаких сложностей не видел даже тогда, когда какая-нибудь машина неслась прямо на нас. А уж повернуть для него было и вообще раз плюнуть, но в тот день, когда мы, как всегда срезая путь, повернули налево, какому-то недотепе на белом седане, который как раз пытался нас обогнать, пришлось резко вильнуть в сторону, и этот маневр оказался для него роковым. Нам еще повезло, что он нас не задел. Несмотря на жуткий грохот, несмотря на страшную догадку, которая неизбежно возникает в мозгу, когда машина вот так внезапно исчезает из поля зрения, мы сразу поняли, что отец тут ни при чем, мы сразу поняли, что все дело в барахлящем поворотнике или в том, что папина рука была слишком короткой, чтобы ее заметили снаружи; и уж совершенно ясно, что это вышло случайно.

Тут же пришлось озадачиться, все ли в порядке у мамы: иногда она плохо реагировала на подобное. Такой прокол запросто мог закончиться для нас ее очередной кошмарной мигренью, из тех, при которых она по три дня ни с кем не разговаривает, заставляя нас чувствовать себя виноватыми до тех пор, пока она не сменит наконец гнев на милость. Но нет, обошлось. Конечно, реакция была как обычно: мама побледнела, больше всего переживая, как бы не опоздать, и мимоходом заметила, что у нас нет страховки. Оказавшись в безвыходном положении, папа пообещал, что мы не остановимся, и мы не остановились. Один Тотор не выдержал и запротестовал. Наш немой впал в истерику, потому что, конечно же, хотел посмотреть вблизи, конечно, хотел выйти из машины, и все посмотреть, и запечатлеть случившееся в своей пружинной тетрадке — чтобы потом выдать нам целый рассказ, как любой другой, кто на его месте сделал бы себе снимок на память.

Отсюда были видны только колеса. Похоже, бедолаги выполнили простую бочку, самую элементарную фигуру высшего пилотажа, но вместе с тем и самую неприятную. Понятно, что они сейчас не в лучшем состоянии, но насколько благородно было бы оказать им помощь, настолько же неуместно было бы, чтобы нас сочли виновными.